Мой доблестный дедуля, словно совершая привычный ритуал, раз в год достававший из шкафа парадный, украшенный орденами и медалями китель, вел воистину спартанский образ жизни, довольствуясь малым. Он не имел вредных привычек, не страдал болтливостью и почти никогда не заводил разговоров, даже косвенно бы касавшихся загадочных личностей моих недобросовестных родителей. Основываясь на нескольких его скупых намеках, я пришла к выводу, что мы с ним состоим в родстве по мужской линии, хотя вопиющее несходство наших внешностей сразу бросалось в глаза любому далеко не самому наблюдательному человеку. Я уродилась натуральной блондинкой с волнистыми волосами, а Лев Казимирович в молодости обладал густой каштановой шевелюрой, к восьмидесяти годам основательно поредевшей и поседевшей. Невысокий и коренастый, он отстал от меня на целую голову, объясняя это тем, что ростом я пошла в мать. Фотографий родителей у него не сохранилось, ибо, по словам деда, все их документы, с семейным архивом вкупе, сгорели в автомобильной катастрофе, выжить в которой сумела лишь одна я.
-Так, значит, они меня не бросали? - обиженно вскрикнула я, заостряя внимание на неосторожно вырвавшейся у деда фразе. - Ты мне врал? Но зачем? Не ты ли меня учил - одна маленькая ложь всегда порождает большие недоразумения!
-Много будешь знать - скоро состаришься! - хмуро проворчал отставной вояка, краснея до кончиков ушей и поспешно обрывая сей сумбурный, несомненно, весьма неприятный для него разговор. - Сама со временем все поймешь…
Больше мы никогда уже не заговаривали на эту тему, но несколько лет спустя, вернувшись домой после погребального ритуала и сидя над коробкой с его личными вещами, я подробно припомнила те необъяснимые слова, неосторожно сорвавшиеся с губ деда и заведшие меня в глухой тупик. Я абсолютно не сохранила в памяти хоть сколько-нибудь явственные образы родителей, погибших столь страшно и печально, и сейчас мучительно размышляла, стараясь понять, чем же успели они до такой степени насолить Льву Казимировичу? Насолить настолько, что в отместку он - добрейший и терпеливейший из всех известных мне людей - начисто вычеркнул их из своей жизни?
-Господи, - растерянно прошептала я, автоматически перебирая какие-то газетные вырезки, заботливо сложенные в жестяную коробку из-под печенья, - да я ведь даже их имен не знаю… - Меня терзало смутное чувство собственной вины, вызванное непоправимостью происшедшего. - И что мне теперь делать? - Почти ничего не соображая, я тупо уставилась в газетные заметки более чем двадцатилетней давности и принялась читать.
Пробежав глазами выцветшие пожелтевшие газетные вырезки с полустершимся текстом, я задумчиво потерла виски, тщетно пытаясь усмирить боль, завладевшую моей головой. Что ни говори, а думать - самая трудная работа! Теперь я запуталась окончательно. Три разрозненных листочка из московских многотиражек скупо сообщали о некоей кровавой резне и перестрелке, учиненной в тихом спальном районе, в результате которой погибло несколько человек и сгорела пара машин. Если вдуматься, то ничего особенного тут нет, обычная криминальная хроника. Но почему дед хранил эти вырезки столь педантично?
На самом дне коробки, под документами на квартиру, я обнаружила тяжелый золотой дукат, бережно упакованный в непрозрачный целлофан. Я никогда не разбиралась в антиквариате, но моментально поняла - эта монета стоит целое состояние, ибо кроме приличного веса она несла на себе физически осязаемую ауру глубокой старины и, несомненно, обладала огромной исторической и культурной ценностью. Реверс дуката украшало изображение раскинувшей крылья хищной птицы, предположительно сокола, а на аверсе были отчеканены два изящных профиля - мужской и женский, наложенные один на другой. Оба лица обладали идентичными, скорее всего, близкородственными чертами и поражали некоей возвышенной одухотворенностью, придающей им облик богов.