Папе весело делать ремонт, но с горами всё равно ничто не сравнится. Папа прибивает гвоздик и вешает на стену большую цветную фотографию в рамочке — обрыв, острые каменистые пики, курится туман в причудливо вырезанной расселине, снежно сияет свет. Мама гладит папу по голове и вздыхает.
Он честно старается, папа, но он не выдерживает, и мама смиряется, потому что очень его любит.
Папа снова уходит в горы.
Становится пусто-пусто, но совсем не так, как было пусто, когда жила баба Зуря. Как-то иначе пусто. Неуютно…
И маме звонят — откуда-то издалека, из тех краев, где папа с верными друзьями покоряет вершины. Мама прижимает к уху телефонную трубку и становится белой как снег. Алик ничего не понимает, только сердце у него бьётся очень часто, будто сейчас выпрыгнет из груди.
В тот день больше ничего не происходит.
Маме звонят назавтра. И ещё через день.
И ещё потом, кажется, звонят.
Алик, наконец, слышит обрывки разговора. Лавина, спасательная операция… не дала результатов… решением суда признан…
Признан погибшим.
…Утром мама бежит по коридору в туалет, спотыкаясь о разбросанную обувь. Её тошнит.
Через полгода рождается Иней.
На шкафу стояла свадебная фотография Ясеня и Веселы — скромная невеста с букетом лилий и красавец-жених, гордый, точно бойцовый петух. Когда пришло свидетельство о смерти, Весела убрала фотографию и поставила на её место другую. На той был просто Ясень — смеющийся, с хитринкой в раскосых глазах.
Когда появился Шишов, эту фотографию она тоже спрятала. Алей потом достал её из семейного альбома и поставил обратно. Он уважал право матери на личное счастье, но память отца была святыней.
…Ветер стих. День клонился к вечеру, солнце пригревало почти по-летнему. Алей сбросил с плеч кожаный плащ и перекинул его через руку.
Подошёл ещё один автобус, открыл двери, закрыл и уехал. От метро досюда было три остановки, отсюда до дома — триста шагов.
Дома было пусто.
Выйдя замуж, мама переехала к Шишову и забрала с собой Инея. У Шишова была трёхкомнатная квартира — совсем рядом, в Новом Пухово. Алей не уставал дивиться, как они раньше умудрялись вчетвером жить в однокомнатной квартире бабы Зури. Сейчас она ему и одному-то казалась тесной. Может, из-за тёмных стеллажей с тысячами книг Лазури Обережь, может, из-за объёмистых советских шкафов, в которых хранились вещи когда-то нужные, а теперь хлам. Всё не разобрать, не выбросить отжившее, уже-не-своё…
С Шишовым мама познакомилась в церкви.
После смерти отца она, до сих пор равнодушная к мистике, вдруг уверовала со всей горячностью неофитки. Ходила на службы, исповедовалась, пела на клиросе. Она крестила новорожденного Инея, а Алей, уже почти подросток, упёрся: он помнил бабушку Зурю, и бабушка Зуря нравилась ему гораздо больше, чем церковь.
Лазурь была атеисткой, да не простой, а ругливой — воинствующей. Даже попав в больницу с инфарктом, она не сдалась: всё повторяла, чтоб не вздумали ставить на могиле креста, не позорили её. О близкой смерти она говорила бодро, точно как Ясень о новом восхождении. Сын и невестка пытались её переубедить, но она знала лучше — она всегда знала лучше.
Выслушав запальчивую отповедь Алея, Весела не стала настаивать. Она никогда этого не умела.
Шишов, Лев Ночин, был человек солидный, надёжный и положительный до оскомины. Алею он не нравился. Алей честно пытался задавить свою неприязнь. Он считал, что ревнует мать ради памяти покойного отца, и просто старался поменьше общаться с отчимом. Тот любил пускаться в рассуждения о житейской мудрости и мнил себя царём Соломоном, а Алей видел школьника-отличника, который до седин остался послушным примерным ребёнком.