Но Мексика еще не случилась. Пока еще отец изображает радость и влюблен в мою мать.
Элинор! Он подхватывает меня на руки. Как поживает мой крольчонок?
Я смеюсь и цепляюсь за него с чувством, приближающимся к отчаянию; мои светлые кудряшки лезут ему в глаза.
Папочка! Анна выбегает, как бычок, разъяренная, что я успела первой, и отпихивает меня от него. Она на два года старше, и у нее больше прав. Папа как будто не замечает. Сейчас его заботит только собственная потребность в любви. Я протискиваюсь обратно.
Откуда-то из нашей невзрачной землистого цвета довоенной квартиры доносится голос мамы:
Генри? Хочешь выпить? Я готовлю отбивные.
С удовольствием! откликается он раскатистым голосом, как будто между ними ничего не изменилось. Но в его глазах печаль.
08:15
Мне кажется, вчерашний вечер прошел успешно, говорит мама, выглядывая из-за потрепанного томика романа Дюма.
Определенно.
Джонас выглядел хорошо.
Мои руки, в которых я держу тарелки, напрягаются.
Джонас всегда хорошо выглядит, мам.
Густые черные волосы, в которые можно запустить пальцы, светло-зеленые глаза, кожа цвета сосновой смолы дикое создание, самый красивый мужчина на свете.
Мама зевает. Так она дает понять, что сейчас скажет что-то неприятное.
Он славный, но я не выношу его мать. Корчит из себя праведницу.
Это так.
Как будто она единственная женщина в мире, которая сортирует мусор. И Джина. Даже спустя столько лет я все еще не могу понять, почему он на ней женился.
Потому что она молода и красива? Потому что они оба творческие люди?
Была молода, поправляет мама. А уж то, как она сверкает своим декольте Расхаживает так, будто она мечта любого. Ей явно никто нкиогда не говорил, что нужно быть скромнее.
Действительно, странно видеть женщину, знающую себе цену, замечаю я, относя тарелки на кухню. Наверное, родители в детстве ее поддерживали.
Мне кажется, это некрасиво, говорит мама. У нас есть апельсиновый сок?
Я беру чистый стакан с крыла раковины и иду к холодильнику.
Наверное, поэтому Джонас в нее и влюбился! кричу я ей оттуда. Наверное, она показалась ему экзотичной по сравнению с теми невротичками, рядом с которыми он вырос. Как пава среди куриц.
Она из Делавэра, заявляет мама таким тоном, словно это решающий аргумент. Людей из Делавэра не бывает.
Вот-вот, отвечаю я, подавая ей стакан с соком. Она экзотичная.
Но по правде говоря, каждый раз, как я смотрю на Джину, у меня возникают мысли: «Так вот кого он выбрал? Вот чего он хотел?» Я представляю ее: стройное, миниатюрное, как пчелиное жало, тело, ухоженные черные корни высветленных волос. Похоже, легкая неопрятность в образе снова в моде.
Мама опять зевает.
Давай признаем, умом она не блещет.
За столом был хоть кто-нибудь, кто тебе нравится?
Я просто говорю честно.
Не надо. Джина практически член семьи.
Только потому, что у тебя нет выбора. Она замужем за твоим лучшим другом. Но вы с ней так и не сошлись.
Неправда. Джина мне всегда нравилась. Может, у нас и не много общего, но я ее уважаю. И Джонас ее любит.
Разве не ты как-то плеснула ей вином в лицо?
Нет, мам. Я не плескала ей в лицо. Я споткнулась на празднике и случайно пролила на нее вино.
Вы с Джонасом проболтали весь вечер. О чем вы говорили?
Не помню. О всяком.
Он был так влюблен в тебя в юности. Мне кажется, ты разбила ему сердце, когда вышла за Питера.
Не говори ерунды. Он был совсем мальчишкой.
Нет, это было серьезно. Бедняжка, говорит она лениво, прежде чем вернуться к своей книге. Хорошо, что она не смотрит на меня, потому что я знаю: у меня на лице сейчас написано все, о чем я думаю.
Вода в пруду неподвижна. Из нее выпрыгивает рыбка, оставляя круги на поверхности. Я смотрю, как они расходятся и исчезают, как будто ничего не произошло.
2
08:45
Стол пуст, посуда свалена в раковину, и я жду, когда мама поймет, что пора отправиться на утреннее купание и оставить меня одну на десять минут. Мне нужно все обдумать. Нужна ясность. Скоро проснется Питер. Дети. Я жажду времени. Но мама протягивает свою кружку.
Окажи мне милость, а? Еще полкружечки.
Ее ночнушка задирается, и с того места, где я стою, мне видно все. Мама убеждена, что спать в трусах вредно для здоровья. «Нужно давать телу подышать ночью», говорила она нам, когда мы были маленькими. Мы с Анной, конечно, не прислушивались к ее словам. Эта идея смущала нас, казалась какой-то грязной. Мы испытывали отвращение при одной только мысли, что у мамы есть вагина и что, хуже того, эту вагину по ночам ничто не прикрывает.
Он должен ее бросить, говорит мама.
Кто? Кого?
Джину. Она ужасная зануда. Я чуть не заснула вчера за столом под ее нудение. Подумаешь, она «создает» искусство! Правда? Нам-то что с того? Она зевает и продолжает: У них даже нет детей, так что это ненастоящий брак. Пусть сматывается пока может.
Что за бред? Они официально женаты, вспыхиваю я. Но в то же время думаю: «Она что, читает мои мысли?»
Не знаю, почему ты ее так защищаешь, Элла. Он же не твой муж.
Просто ты несешь чепуху. Я открываю холодильник и снова захлопываю, плещу в кофе молоко. Брак без детей это не брак? Да кто ты такая, чтобы так говорить?
Я имею право высказать свое мнение, произносит она спокойным голосом, призванным вывести меня из себя.
Полно женатых людей, у которых нет детей.
Как скажешь.
Господи! Твоей невестке сделали радикальную мастэктомию. От этого она перестала быть женщиной?
Мама смотрит на меня ничего не выражающим взглядом.
Ты с ума сошла? Она поднимается с дивана. Пойду искупаюсь. А тебе стоит вернуться в постель и начать день заново.
Мне хочется ударить ее, но вместо этого я говорю:
Они хотели детей.
Бог знает зачем.
Дверь за ней захлопывается.
1970 год. Октябрь, Нью-Йорк.
Мама отправляет нас в соседнюю квартиру поиграть с детьми ее любовника, пока его жена за нами приглядывает. Мама с любовником тем временем решают, стоит ли ему расходиться с женой. Я уже старше еще маленькая, чтобы понимать, что происходит, но все равно думаю, что это странно, когда, посмотрев через внутренний дворик из их окна в наше, вижу, как мистер Дэнси сжимает мою мать в объятиях.
Двухлетний сын мистера Дэнси, сидя на высоком стульчике в тесной кухне, играет с пластиковым контейнером. Миссис Дэнси не отрываясь смотрит на беременную самку клопа, которая лежит на спине в дверном проеме между кухней и столовой. Из нее нескончаемым потоком выползают крохотные клопики и быстро исчезают в щелях паркета. Из спальни выходит Анна с дочерью мистера Дэнси Блайт. Анна плачет. Блайт отрезала ей челку детскими ножницами. Теперь на лбу у Анны торчит неровный полумесяц темных волос. Самодовольная, торжествующая улыбка Блайт напоминает мне сэндвич с майонезом. Ее мать как будто ничего не замечает. Она неотрывно смотрит на рожающую самку клопа, и по ее щеке скатывается слеза.
08:50
Я сижу на диване, устроившись на нагретом месте, которое оставила после себя мама. На маленьком пляже на дальней стороне пруда уже появляются люди. Обычно это арендаторы туристы, которые случайно забрели в лес и в восторге обнаружили укромный идиллический уголок. «Чужаки», с раздражением думаю я.
Когда мы были маленькими, в Бэквуде все друг друга знали. Коктейльные вечеринки переходили из дома в дом: босоногие женщины в развевающихся платьях, красавцы-мужчины в белых подвернутых брюках, джин с тоником, дешевые крекеры, фермерский сыр, рой комарья и «Каттер» средство от насекомых, которое в кои-то веки действовало. Песчаные лесные дороги были испещрены солнечными зайчиками, пробивающимися сквозь ветки сосен и болиголовов. Когда мы шли на пляж, над дорогой поднималась красная пыль, напоенная запахом лета сухим, сладким, запекшимся, стойким. Посреди дороги росла высокая коричневая трава вместе с ядовитым плющом. Но мы знали, чего избегать. Проезжающие мимо машины останавливались, предлагали подвезти нас на подножке или на капоте. Никому не приходило в голову, что мы можем упасть под колеса. Никто не боялся, что течение утянет ребенка в открытый океан. Мы бегали вокруг без присмотра, купались в пресноводных прудах, заполонивших Бэквуд. Мы называем их прудами, но на самом деле это озера некоторые широкие и глубокие, другие мелкие, с чистым дном, образовавшиеся в конце Ледникового периода, когда отступающий ледник оставил после себя тающие глыбы, такие тяжелые, что в земной коре появились вмятины глубокие котлованы, которые потом заполнились чистейшей водой. В нашем лесу девять прудов. Мы купались в них всех, проходили по чужим участкам к маленьким песчаным бухточкам, вылезали из воды на стволы упавших деревьев. Ныряли бомбочкой. Никто не обращал на нас внимания. Все верили в древнее право прохода, и тенистые тропки вели к черным входам старых домов, которые были построены еще тогда, когда на мысе появились первые грунтовые дороги, и до сих пор стоят, сохранившиеся благодаря снегу, морскому воздуху и жаркому лету. И мы рвали жеруху, растущую в ручьях чужих ручьях, чужую жеруху.