Как-то вечером, когда она спускалась обратно в долину по крутой тропе, сужавшейся между двух валунов, дорогу ей преградил вышедший из-за камней мужчина. Он схватил поводья ее лошади и велел ей слезать. Положил руку на мачете, потер свой пах. Мама сидела, онемев от страха. Хватит, подумала она. И, ударив лошадь пяткой в бок, понеслась прямо на незнакомца. По ее словам, она до сих пор помнит, как хрустнула его нога и как хлюпнуло копыто в животе. Тем вечером, пока они ужинали, она рассказала матери за супом из индейки о том, что сделала.
Надеюсь, ты его убила, сказала Нанетта, макая в суп тортилью. Но Уоллес, дорогая, прибавила она, девочкам не подобает так себя вести.
10:15
Потрясение от того, что бабушка назвала его сволочью, побудило Джека встать с дивана. Надо тоже как-нибудь попробовать, но, скорее всего, это приведет только к ору, после которого я зальюсь слезами, а Джек испытает подростковый триумф. Мне не хватает маминой надменности.
Мой мобильный вибрирует. Питер тянется через стол и успевает взять его раньше меня.
Тебе пишет Джонас. Он открывает сообщение.
Блин, блин, блин, блин. У меня останавливается сердце.
Они хотят встретиться на пляже. В одиннадцать. Они возьмут сэндвичи.
Спасибо тебе, Господи.
У меня неприятное ощущение, что я договорился об этом с Джиной вчера, прежде чем вырубиться, говорит Питер.
Мы правда хотим торчать несколько часов на пляже? Я бы лучше повалялась в гамаке.
Не хочу показаться грубым. Джина может рассердиться.
Она не будет возражать. У нас у всех похмелье, отзываюсь я, но мои слова звучат неискренне даже в моих собственных ушах.
Питер допивает кофе.
Никогда не перестану удивляться. Джонас замечательный художник. Успешный. Выглядит, как телезвезда. Он мог бы жениться хоть на самой Софи Лорен. Мне кажется, он сошелся с Джиной, только чтобы позлить мать.
Достойная причина, вставляет мама.
Питер смеется. Он обожает, когда она отпускает ядовитые замечания.
Хватит вам уже, говорю я.
Так что, зайчики мои? Хотите съездить на пляж? спрашивает Питер.
Когда отлив? интересуется Мэдди.
Питер переворачивает местную газету и ведет пальцем по расписанию приливов и отливов.
В 13:23.
А можно мы возьмем доски? спрашивает Финн.
Можно нам взять доски, поправляет его мама.
Я не поеду, говорит Джек. Мы встречаемся с Сэмом в гоночном клубе.
Как ты собираешься туда добраться? спрашиваю я.
Возьму твою машину.
Ни за что. У тебя есть велосипед.
Издеваешься? Это в двадцати пяти километрах отсюда.
Последний раз, когда ты взял мою машину, ты забыл заправиться, и у меня чуть не закончился бензин. Я еле-еле доехала до заправки.
Но мы уже договорились. Он будет ждать.
Напиши ему. Скажи, что планы изменились.
Мам!
Конец дискуссии.
Мой телефон снова вибрирует. На этот раз я успеваю первой. «Так что по поводу пляжа?» пишет Джонас. Я чувствую его на той стороне, чувствую, как он держит телефон, касается меня сквозь него, печатает, каждое слово тайное послание мне.
Нужно ответить Джонасу, Пит. Что мне ему сказать?
Скажи, в половину двенадцатого.
Джек идет в гостиную и берет со стола мою сумку. Я смотрю, как он роется в ней, вытаскивает ключи от машины.
Что ты делаешь? спрашиваю я.
Верну с полным баком. Обещаю.
А ну-ка дай сюда. Я протягиваю руку за ключами. Либо едешь с нами на пляж, либо добираешься до клуба на велосипеде, и точка.
Зачем ты это делаешь? Ты как будто нарочно стараешься испортить мне жизнь. Джек бросает ключи на пол и распахивает дверь. Не понимаю, почему ты не разведешься с этой сукой! кричит он через плечо, вылетая на улицу.
Хороший вопрос, со смехом отзывается Питер.
Пит, ты издеваешься?
Расслабься. Он же подросток. Ему положено грубить матери. Это часть процесса сепарации.
Я вся ощетиниваюсь. Ничто так не напрягает, как когда тебе говорят расслабиться.
Грубить? Он назвал меня сукой. А твой смех его только поощряет.
Хочешь сказать, это я виноват? вздергивает бровь Питер.
Конечно, нет, бросаю я с раздражением. Но он равняется на тебя.
Питер встает.
Съезжу в город за сигаретами.
Мы не закончили разговор.
Нужно еще что-то купить? Его голос холоден как лед.
Бляха-муха, Питер!
Мэдди и Финн замирают, точно зверушки на водопое, наблюдающие, как комодский варан подкрадывается к буйволу. Они не привыкли видеть отца таким сердитым. Питер редко выходит из себя. Обычно он все воспринимает со смехом. Но сейчас смотрит на меня прищурившись, словно чувствует, что молекулы вокруг меня вибрируют на другой волне словно поймал меня за преступлением, только не понимает, каким.
Не мог бы ты захватить сливок? кричит мама с кухни, откуда прислушивается к разговору, делая вид, что подогревает кофе. Я слышу у себя в голове ее голос, который говорит: «Веди себя в духе Боттичелли». Благоразумная часть меня знает, что она права: нужно пойти на попятную. Все-таки я вчера трахнулась в кустах со своим самым давним другом. А Питер всего лишь посмеялся над тем, как наш сын-подросток хамит мне, что происходит ежедневно. Но угроза в его голосе подстегивает меня.
Не переводи все на себя, Питер.
Это я перевожу все на себя? Ты уверена, что хочешь продолжить этот разговор, Элинор?
Завтрак подкатывает к горлу. Внезапная паника. Я оглядываюсь на Мэдди с Финном на диване, на испуганное выражение их лиц. На их невинность. Беспокойство. На то, что я вчера сделала. На ужасную ошибку, которая навсегда останется со мной.
Прости, говорю я. Потом, затаив дыхание, жду, что последует.
1972 год. Август, Коннектикут
В конце лета в сельской местности Коннектикута находиться невмоготу. К восьми утра воздух уже как в парилке из-за влажности, удаленности от моря и бесконечной удушающей зелени. После обеда мне нравится прятаться в тени дедушкиного кукурузного поля, перебегать с одного края на другой под легкими ударами ленивых початков, лежать на темной полоске вспаханной земли в укромном месте между рядами, слушая тихий шелест и наблюдая, как муравьи-солдаты тащат свою тяжелую ношу через борозды. Ближе к вечеру откуда не возьмись налетает рой мошкары, и нам приходится прятаться в доме, пока они снова не исчезают в тени кислой сливы.
Каждый вечер, проведенный на дедушкиной ферме, мы ждем, когда станет прохладнее, чтобы прогуляться после ужина. Днем асфальт на дороге плавится от жары. Но вечером по нему приятно ходить, совсем как по зефиркам: он мягкий, но не липкий, и от него приятно пахнет лавой. Дедушка Уильям, папин отец, берет с собой трость из орехового дерева, трубку и кисет табаку, который кладет в карман брюк. Мы вместе идем мимо кукурузного поля, мимо старого кладбища через дорогу от дома, белой церквушки с темными окнами и дощатым пасторским домиком с задернутыми кружевными занавесками, сквозь которые просачивается свет ночника. Поднимаемся на холм, с которого слышится звяканье овечьих колокольчиков, доносящееся из сумрачной низины, где расположена соседская ферма.
В наших с Анной карманах кубики сахара, и мы бежим, торопимся покормить с ладони пегого коня Стрейтов. Он ждет на краю поля, по брюхо в крапиве; его теплые ноздри раздуваются, почуяв наш запах. Анна чешет его между глаз, отчего он фыркает и бьет ногой. К нашему возвращению у бабушки Миртл всегда наготове сидр и домашнее сахарное печенье. «Как бы мне хотелось, чтобы вы могли остаться здесь насовсем, говорит она развод вредит детям. Я всегда восхищалась вашей матерью, произносит она. Уоллес очень привлекательная женщина».
Рядом с церковью есть небольшая детская площадка для учеников воскресной школы с горкой и качелями, но мы с Анной предпочитаем играть на кладбище с его большими тенистыми деревьями и постриженными лужайками. Бесконечные ряды надгробий идеально подходят для пряток. Наше любимое место могила самоубийцы. Она лежит особняком, на склоне холма. Самоубийц нельзя хоронить вместе с остальными, потому что они согрешили, объяснила нам бабушка Миртл. На могиле нашего высокое каменное надгробие, гораздо выше меня, а по бокам от него по кипарису. Их посадила вдова покойного, сказала бабушка. «Сначала это были совсем маленькие кустики. Но это было уже очень давно. Ваш дедушка помог вырыть ямки под них. После этого она переехала в Нью-Хейвен. Когда Анна спросила, как самоубийца умер, бабушка Миртл ответила: «Его зарубил ваш дедушка».