— Хвала Дию, обошлось, — проговорил кто-то.
Усачи зашевелились, в костер легла вязанка хвороста, и яркое пламя отогнало тьму. Покотило склонился над потерявшим сознание хлопцем, легко похлопал его по щекам и удовлетворенно кивнул:
— Обойдется! Сомлел…
— Сомлеешь тут! — охотно откликнулся кто-то. — И не страшно тебе, Покотило?
— Страшно? — бродник присел к огню и протянул к пламени широкие ладони. — Не того нам бояться надо! Завтра же соберем Большой Круг…
— Ласкини нет, — отозвался один из усачей. — Без него негоже…
— Ласкиня? — Покотило усмехнулся и поправил длинный чуб. — Ласкине незачем возвращаться. Он и так на месте… А где сейчас Кей Сварг? Не в Коростене ли?
Войчемир уже давно перестал шуметь, требовать, просить встречи с Рацимиром. Стало ясно — брат не придет. И никто не придет к нему, только стража — глухая и немая, зато зоркая и не знающая сна. Не будет даже суда, которого может требовать каждый Кеев подданный. Ничего этого не будет. Он, Войчемир сын Жихослава, останется здесь, в сырой яме. Ему будут приносить воду, жесткие заплесневелые лепешки и холодную похлебку. Брат не решился пролить его кровь — кровь урожденного Кея, но отсюда ему не выйти.
К голоду Войча притерпелся. В Ольмине, когда приходилось неделями блуждать по мрачным еловым чащам, гоняясь за вездесущей есью, кметам порой не доставалось даже лепешки. Конечно, есть хотелось, но не к лицу альбиру жаловаться на отсутствие калачей. Штаны приходилось все туже подвязывать веревкой, заменявшей пояс, да в животе порой что-то ныло, но в остальном жить было можно.
Зато донимал холод. В первые две недели зябко становилось лишь под утро. На затем лето кончилось, и холод начал чувствоваться по-настоящему. Войчемир, все еще надеявшийся, что все это — страшное недоразумение, потребовал от своих стражей принести плащ, а еще лучше — теплое покрывало, но ответом было молчание. Вскоре он понял — плаща ему не полагалось, не полагалось даже соломенной подстилки. Опальный Кей не имел права на то, в чем не отказывали скотине. Бык или баран нужны своим хозяевам живыми и здоровыми. Он же, сын убитого Жихослава, нужен только мертвым.
Когда под утро бревенчатый сруб стал покрываться инеем, у Войчи начали болеть зубы. Щека распухла, под десной скопился белый гной, а главное — боль, отпускавшая лишь на час-другой в сутки. Войчемир то и дело вспоминал рассказы Хальга о страшной болезни, называемой «скорбут», которой болеют далеко на полночи. Наверное, она начинается именно так. Остальное довершат холод, голод — и время. Всего этого было хоть отбавляй.
Войчемир не сдавался. Он пытался бегать по маленькому пятачку между сырыми стенами, вспоминал все известные ему приемы боя на мечах, в сотый и тысячный раз повторяя их каждое утро, но силы уходили. Второй месяц был на исходе, и Войча чувствовал, что скоро ему уже не бегать и не стоять на руках. Становилось все труднее дышать, в простуженной груди что-то хрипело и клокотало. Войчемир догадывался, что будет дальше. Скоро он не сможет двигаться, как прежде, а на пороге зима, и ему останется одно — сидеть возле заледеневшей бревенчатой стены, ожидая неизбежного конца.
Все это было и без того невесело, но еще страшнее казались мысли, мучавшие подчас посильнее зубной боли. В долгие ночные часы, когда холод и ноющая щека не давали уснуть, Войчемир сидел, обхватив колени руками, и пытался понять — за что? Почему он, Кей и потомок Кеев, должен умереть в этой проклятой яме?
Братан Рацимир говорил, что все дело в отце — Кее Жихославе. Но почему? Чернобородый назвал его, Войчемира, теленком, вначале было обидно, но затем он смирился — пусть! Он, Войча, теленок, он ничего не понимает в делах державы, не ведает, как ею править, как судить и вести переговоры с соседями.