Ожидание жизни - Сергей Семенович Монастырский

Сергей Монастырский

Ожидание жизни

«Вот, Маша, пишу тебе. Я же немой после инсульта, а сказать сейчас, когда такое случилось, хочется многое. Голова ведь работает, времени много, да и мало ли что, вдруг завтра помру! А я ведь за всю жизнь с тобой так ни о чем важном и не поговорил. Это я только сейчас понял. Все как у всех дела, быт, заботы, иногда правда, приходила мысль, что же это мы все о мелком! Да ладно, думалось, жизнь впереди еще большая.

Да, может, она еще и большая ведь пятьдесят четыре всего, но это уже другая жизнь. А в старой, надо понимать, много еще чего недоделанного осталось.»

Федор отложил ручку, посмотрел в окно своей больничной палаты. Там шел крупный снег, просто валил хлопьями и не таял, падая на землю.

Санитар в накинутой поверх халата куртке, катил тележку с обеденным бидоном, нарушая черными следами от колес первозданный снежный ковер. Дела не было санитару до этой снежной красоты, на которую смотрел Федор из больничного окна, как не было дела ему в этот морозный солнечный день до Федора, до прошедшей жизни, о которой писал Федор в письме своей жене Маше. Она, как всегда, придет вечером его проведать.

Но не отдаст Федор написанное сегодня письмо. Он будет писать его долго. Пока не выйдет из больницы. Или не вынесут, с усмешкой подумал он.

Будет писать, чтобы не сойти с ума от мысли, что все так внезапно кончилось. Да, жить он может и будет, но зачем? Немой, практически с парализованными ногами! Больничная палата переедет в его квартиру, а жена станет обслуживающим персоналом.

Жена, впрочем, и была обслуживающим персоналом, когда они только поженились. Медсестрой. Медсестренкой, как ее звали в больнице за маленький рост, за веселые кудряшки, да веселую улыбку.

Это было в восьмидесятых, в последнем десятилетии Советского союза. В стране, в которой они родились, в которой начиналась их молодость, и, конечно, казалось, что эта страна будет вечной, как и их жизнь.

И было счастье. Оттого что молодость, от того, что влюблены, и вообще, все на свете хорошо.

Жили они с Машей в квартире родителей Федора, в маленькой комнате, дверь которой открывалась в гостиную, куда из этой комнаты, ранее бывшей спальней родителей, они и перебрались.

Больше комнат в квартире не было. Ну и что?! Все так живут!

Правда, любовью при таком соседстве заниматься было трудно. А она требовалась почти каждую ночь, поэтому занимались тихо, по-партизански, закрывая друг другу рты ладонями. Но тахта скрипела.

Родители не выдержали. Во-первых, купили новую тахту, которую отец придирчиво проверил еще в магазине, во-вторых, взяли в привычку раз в неделю по вечерам уходить в кино.

Эти вечера были для молодых праздниками! Разнузданными, надо сказать, праздниками. Прямо оргиями любви!

Но к приходу родителей дети чинно сидели в гостиной у телевизора.

«Помнишь, Маша, как мы внезапно в то лето полюбили ездить на дачу? Внезапно для родителей. Потому что, ни кнутом, ни пряником нас было на грядки не вытащить!

А как хорошие дети, мы должны были помогать родителям.

А секрет-то был прост. Рядом с дачным домиком стояла крохотная банька. В ней то и можно было ночевать, не зажимая рот ладонями и не стесняясь родителей.

Это была наша первая собственная квартира».

Федор посмотрел в окно. Снег все валил и уже заметал следы, оставленные санитаром с кухонной тележкой.

Печальная мысль пришла Федору вот так что-то делаешь, делаешь, выстраивая свою жизнь, и вдруг, потом в один момент что-то стирает твои жизненные следы и затягивает их вечной пеленой

Там, за окном, где-то далеко была его прошлая жизнь. И его юность прошедшая, казалась вечной. Она была всегда и всегда будет. В той стране было все известно наперед: школа, институт, завод, где за долгие годы до пенсии, он пройдет все стандартные этапы инженер, начальник, большой начальник и если бог даст самый большой начальник

Или в другом измерении благополучия: сто десять рублей, сто двадцать, сто пятьдесят, и если бог даст сто восемьдесят!

Дальше пенсия, маленькая, но хорошая. Жить можно. Все, как у всех. Из этого ровного ряда, мало кто выбивался.

Но можно было. Например, стройотряды. Это такая штука, когда ловкие ребята договариваются с каким-нибудь колхозом о строительстве коровника или чего-нибудь, что колхозу нужно.

Платили за ударную работу большие, даже по тем временам деньги. Наверное, и председатель колхоза в накладе не оставался. Но о том Федор не знал.

Он по великому блату числился в стройотряде простым рабочим.

Работали, конечно, на износ. И ставили коровник за месяц. Тогда как государственные строители лениво пахали месяцев восемь.

Три летних отпуска провел Федор в стройотряде. И купил самую дешевую, недавно появившуюся в стране машину запорожец!

Иногда этот автомобиль даже ездил. Потом ремонтировался и снова ездил.

«Маш, делать мне здесь нечего, и вот почему-то вспомнил я наше первое путешествие на запорожце.

Слушай, я вот сейчас понять не могу, как мы по всей стране, по незнакомым дорогам ездили без навигатора?! Не было ведь их тогда. Была только бумажная карта, которую ты держала раскрытой на коленях, и командовала:

 Сейчас будет поворот направо, потом долго прямо

 Сколько долго?

 Откуда я знаю, здесь километры не указаны!

И как ты угадывала, что, направо это вот здесь? Но ведь ехали! И доехали до Прибалтики, до Литвы, которая тогда была советской, и не было ни виз, ни границ! И язык везде был только один русский!

Помнишь, как мы в литовском маленьком городке, через который проезжали, обедали в кафе, и когда подошел официант, он спросил тебя что-то по-литовски.

 Не могли бы вы говорить на русском?  вежливо поинтересовалась ты.

Парень нагнулся к тебе и как бы на ухо, но специально громко и зло сказал:

 Почему я не только должен обслуживать оккупантов, но и говорить на их языке? Я у себя дома!

К несчастью рядом обедали четыре русских дальнобойщика. Громадные парни встали, и официант полетел через все столы. Драка была знатная, и когда всех уводила полиция, а нет, тогда называлась милиция, пожилой мужчина, стоящий в дверях, сказал, ни к кому не обращаясь:

 Нет, этой стране долго не жить!

Запорожец наш был забит под завязку. Сейчас, даже смешно вспоминать, но путешествовали тогда со всем своим.

На заднем сиденье вперемежку с вещами лежали коробки с продуктами, в основном консервы и яйца. В багажном отсеке, он, если помнишь, у запорожца был вместо двигателя впереди, а двигатель сзади. Вот там и стояли две канистры с бензином, потому что с бензином в стране было плохо, и палатка с рюкзаком, в котором помещалась посуда, в том числе: кастрюля, сковородка и чайник. Потому что плохо было и с продуктами, а уж о придорожных кафе или столовых никто не слышал. Гостиницы, конечно, были, но места в них были только по блату.

Зато было то, чего сейчас почти нет- кемпинги такие более или менее обустроенные стоянки для проезжающих автомобилистов.

К ночи на огромной полянке кемпинга собирались сотни машин, соответственно стояли сотни палаток. Счастливчики, конечно, ночевали в деревянных домиках, но нам счастливая парковка никогда не выпадала.

Главное там были туалет, умывальник на улице и огромный навес походной кухни, где стояли газовые плиты.

Знаешь, чему я сейчас удивляюсь? Тому, что ни о каких опасностях мы тогда не думали! Помнишь, пару раз ночь нас заставала далеко от ближайшего кемпинга. И я просто сворачивал в лес, находили полянку и разбивали свой ночлег. Палатка, костер, горящий керогаз, на котором готовили ужин мало ли кого могла привлечь эта стоянка в лесу, вдали от дороги!

Слушай! Нам и в голову это не приходило. Наоборот, нам казалось это очень романтичным и, конечно, в палатке, освещенной лишь маленьким фонариком, мы безудержно занимались сексом! А представь один удар топором мне по голове, и сексом с тобой занимались бы штук пять чужих мужиков! Да и запорожцы на дороге не валяются!»