Я хмурюсь, замечая странное пятно на его шее. Сначала мне кажется, что это родимое пятно, но потом я понимаю, что оно исчезает под курткой и доходит до самой его челюсти. Кожа там более розовая, более яркая. Раненая. Я перестаю смотреть, потому что это грубо, пусть он меня и не видит.
Расскажите мне о худшей операции, в которой вы участвовали.
Я не раздумываю просто говорю, потому что, слушая его, я не смогу думать о том, что нахожусь в настолько замкнутом пространстве, и буду меньше винить себя за то, что кинула Зои и остальных. Мой сосед услышал меня, я знаю это. Однако глаз он не открывает.
Вы не хотите этого слышать.
Откуда вы знаете? Я же сама прошу!
Я не свожу взгляда с его лица. Он, кажется, немного старше меня. Иначе и быть не может, он ведь уже пожарный. А мне почти девятнадцать.
Раз так, то я не хочу рассказывать.
Хорошо. Будь по-твоему
Тогда о второй худшей.
Он открывает глаза и устало поворачивает голову в мою сторону.
Вы никогда не сдаетесь?
Типа того. Уж точно не с ворчунами вроде вас. Либо так, либо у меня начнется приступ паники. Выбирайте!
Видимо, он прочитал на моем лице мольбу. Я не показываю ему этого, но я боюсь. Боюсь приступа, потому что слишком хорошо знаю, что это такое. Это ад. Я не хочу верить, что сегодня вечером умру. Сегодня вечером я должна была отлично проводить время, выпить парочку коктейлей и чудесно начать 2015 год.
Он отводит взгляд в сторону и смотрит в точку перед собой. Я жду несколько секунд, и он начинает:
Это было жилое здание в Париже, немного похожее на это.
Только сейчас, когда мое сердце уже бьется с нормальной скоростью, я замечаю, что у него красивый голос. Грубый, но не слишком не так, будто он много курит. Скорее, как если бы одна из голосовых связок имела небольшой дефект.
Когда мы прибыли на место, горело помещение. Внизу, на дороге, уже лежали люди, выпрыгнувшие из окон, мои коллеги пытались им помочь. Все были в панике. Мы призывали их успокоиться и дождаться нашей помощи.
Мой взгляд прикован к его губам. Мне кажется, что та ситуация разворачивается прямо на моих глазах.
Те, кто еще оставался в квартирах, кричали, умоляли нас спасти их, продолжает он далеким голосом, будто затерявшимся в огне. Некоторые даже говорили, что у них горят ноги.
Я машинально закрываю рот рукой. Он был прав: такое мне слышать совсем не хочется. Но чтобы не признавать свою слабость, я закусываю губу и позволяю ему продолжить рассказ.
Одно из окон на четвертом этаже еще не охватил огонь. Семья оттуда ждала, когда мы придем за ними. Отец, жена и их дочь лет пятнадцати. Я колебался не больше трех секунд. Взял выдвижную лестницу, прошел во двор и поднялся по фасаду.
На четвертый этаж?
Да. Лестница была слишком маленькой, но я решил подниматься этаж за этажом. Когда я добрался до них, отец попросил меня забрать их дочь. Я сразу же понял, что времени осталось немного: огонь уже распространился по комнате. Было так жарко Я велел девочке обхватить меня за шею, а родителям спускаться друг за другом сразу после нас. Но лестница была слишком короткой. Я знал, что это займет слишком много времени.
Он сгибает ноги, упирается локтями в раздвинутые колени и не отрывает взгляда от своих ладоней. Кажется, будто он ищет ответ на какой-то вопрос, будто пытается понять, как он мог бы спасти их всех.
Едва только мы с девочкой добрались до второго этажа, а мать до третьего, пламя уничтожило четвертый. Отец понял, что не сможет спуститься.
Он замолкает. Я боюсь услышать продолжение. Шепотом я заставляю его закончить:
Он сгорел?
Нет. Он выпрыгнул, надеясь упасть на этаж ниже. Вот только упал он на дорогу, на глазах своей семьи.
Я зажмуриваюсь. Меня начинает тошнить. Я восхищаюсь людьми таких жутких профессий. С одной стороны, они, безусловно, спасают жизни. Но с другой они постоянно сталкиваются со смертью. Я не смогла бы этого вынести.
Мать и дочь выбрались?
Да, вздыхает он устало, потирая шею, я вовремя спустил их и отвел в полевой госпиталь, а там их подключили к искусственной вентиляции.
Это ужасно.
Я предупреждал.
Почему вы этим занимаетесь?
Он хмурится, не глядя на меня. С самого начала я осознавала, что он избегает зрительного контакта со мной. Но я не понимаю почему. Неужели все это время мое бренное тело находилось одной ногой в могиле? Тогда это не лучшая новость
Я люблю свою работу, мне нравится чувствовать себя полезным.
Что можно на это ответить? Кажется, я представляю, о чем он говорит. Я учусь в школе дизайна, поэтому понять его по-настоящему у меня вряд ли получится. Спасать жизни и шить лифчики не вполне одно и то же. А вот мой отец, например, сотрудник полиции. Я всегда уважала его выбор, пусть даже это просто ужасно жить и вечно задаваться вопросом: «А вернусь ли я сегодня домой?» Не знаю, смогла бы я это вынести.
Что ж, в конечном счете я предпочла бы поговорить о чем-нибудь другом. О маленьких пандах там или о последней реабилитации Линдси Лохан
Наступает долгая тишина. Ожидаемо стресс снова дает о себе знать. Сейчас, когда мы молчим, кабина вновь начинает казаться слишком маленькой. Никакого окошка, никакого сквозняка, нет даже воды Господи, а если я захочу в туалет?! Заметка на будущее: всегда носить с собой бутылку.
Удивительно, но тишину нарушает он:
Ты живешь здесь?
Мое слабое внутреннее «я» замечает, что он тыкает. Почему меня это радует?
Да.
Как давно?
Три месяца. В прошлом году я жила в общежитии, но мне там не нравилось, поэтому на втором курсе я решила снимать квартиру.
Одна?
Что это за вопросы такие в духе серийного маньяка?
Он поворачивается и окидывает меня странным взглядом, эмоцию которого мне не удается распознать. Когда я нервничаю, говорю, не думая, слишком быстро, лишь бы говорить. Это мой способ выпускать пар, чтобы не переживать в одиночестве. И еще, наверное, для того, чтобы ничего не скрывать и говорить правду. Это все последствия того, что я слишком долго находилась в тишине.
Ты чертовски странная девушка.
Спасибо.
Я молчу несколько секунд, а потом отвечаю:
Да, я живу одна. Ну, с Мистангет. Это моя крольчиха. Она с характером, так что не советовала бы тебе ко мне вламываться.
Для чего мне это? спрашивает он ошарашенно.
Ну, я не знаю, для того чтобы Что там обычно делают маньяки? Чтобы подсматривать за мной, когда я сладко сплю или принимаю душ.
Мой сосед по лифту смотрит на меня, не зная, как ему реагировать: то ли со страхом, то ли со смехом. Наконец я замечаю, как он впервые! чуть улыбается уголком рта. У него красивая улыбка. С чудесными ямочками, которые мне хочется потрогать.
Ты совсем не фильтруешь, что говоришь?
Я стыдливо краснею. Он не первый, кто мне говорит подобное. Но это не моя вина: таков защитный механизм, который автоматически включается каждый раз, когда я паникую. Когда я говорю, не думаю о том, что происходит на самом деле.
Только не когда нервничаю. На устном выпускном экзамене я так переволновалась, что в середине своего изложения о «Великом Гэтсби» посчитала уместным сказать, что платья для чарльстона, «пусть и не подчеркивают буфера, на самом деле очень сексуальны». Думаю, это во мне говорил будущий стилист. Тем не менее мне поставили 15 баллов, что очень даже хорошо, учитывая, что я сказала «буфера» и что никому из моих одноклассников не дали больше 14.
Я замолкаю, чтобы перевести дух и еще потому, что осознаю, что снова рассказала о своей жизни. К счастью, он все еще смотрит на меня с легкой улыбкой. Не явной, но различимой.
Вау! выдыхает он. Я слышал о девушках вроде тебя, но уже успел поверить, что это выдумки.
Я не понимаю что значит «девушки вроде меня»? Чтобы не выставить себя полной дурой еще раз, я решаю не спрашивать, что он имеет в виду. Я упираюсь подбородком в колени и думаю о Зои. Сто процентов она меня уже не ждет, времени-то сейчас сколько. И поэтому я думаю, а не лучше ли будет вернуться домой. По лестнице, разумеется. Мне еще многое нужно разобрать, ненавижу коробки.