Пространство психики Леонида Андреевича заполнила какая-то белиберда. В голове началась сущая канитель откуда-то взялись тройки лошадей, которые выходили друг из друга с гоготом, и лошадей было то три, то шесть, то девять, выстрелы салютов глушили их утробный гогот, а потом взрывы эти оборачивались в шепот, а потом непостижимым образом в невозмутимую тишину зеркальной воды. Но тишина эта хоть и казалась вечностью, на самом деле, длилась лишь мгновение, и снова разрывалась в клочья снарядом средневековой пушки. Метал ядра от давления разрывался будто ткань и рассыпался бесформенной ватой опилок под ноги лагерным доходягам. Они смотрели на свет в окне камеры, который заливал все поля, все леса, всю Землю, и освещал путь кораблям, на палубах которых стояли генералы, подтянутые, с блестящими пуговицами на манжетах, которые управляли экспедициями, разыскивающими волшебных русалок на неоткрытых архипелагах, и, слушая потом их песни, смотрели на большие цветные карты, смотрели на компасы, а компасы вертелись, как лопасти средневековых мельниц и завораживали взгляд, увлекая за собой в центр чего-то самого важного, самого сокровенного. Так, от напора и беспорядка образов, все эти картинки смешались в нем в серый туман, как бывает, когда мешаешь акварель, и пестрая жижа, мазок за мазком, обесцвечивается до серой кляксы.
Всё это было похоже на тревожный сон в похмельный полдень, когда от жары задремал на садовом кресле, прикрыв лицо соломенной шляпой. Запомнить эту толчею всего на свете, разумеется, нельзя. В качестве осадка осталось в памяти только любопытное школьное воспоминание, в котором он смотрел, как солнечный свет падал на школьные парты через дрожащий на ветру белоснежный тюль. Манжеты слегка сдавливали запястья, комната и предметы вокруг были большими, больше, чем обычно. Почти все ребята смотрели на доску, и он тоже отвлекся от игры света, стал смотреть и внимательно слушать учителя. Ему надо было узнавать букву А. Отличать А от Л и Н от И. Это было очень трудно. Прописные буквы очень сильно отличались от строчных. Потом учительница учила считать, умножать, делить. И это тоже казалось очень трудно и непонятно. Она исписала всю доску. Когда зазвенел звонок, она взяла мокрую тряпку и стерла все с доски, доска осталась чистая и пустая. Ребята позвали его на перемену, и все выбежали на улицу, забыв всё, что было написано на этой доске. И он выбежал на улицу и бежал со всеми вместе без оглядки, торопился навстречу чему-то вместе со всеми, и не заметил, как споткнулся. Мягкая земля ударилась о него глухим пластом, и стало совсем темно, смех детей внезапно заглох, как будто он провалился в колодец. Он пытался открыть глаза, но ничего не вышло. Пошевелиться тоже не получалось. И он было испугался, но вдруг приятный, знакомый голос начал считать от десяти до одного. Сначала откуда-то издалека, будто из другой комнаты, потом все ближе и четче, пока не прозвучало: «Один! Открыли глаза!»
Курносое лицо нависало над Леонидом Андреевичем, теплые руки гладили его плечи. Он растерялся. Ему было и весело, и легко, и хорошо, но от чего он не понимал. Только шорох, гипнолог развернулся, размеренно дошел до стола и сел за него, придерживая болтающийся пиджак. Кабинет ничуть не изменился, но казался теперь незнакомым. Все вокруг стало более ярким, хотя по прежнему едва горела одна лампа. Как будто ни кресел Леонид Андреевич никогда не видел, ни закорючек обоев, ни ковров, ни этого странного приятного человека за столом. Курносый гипнолог улыбался, один его глаз слегка прищуривался. Ему доставляло удовольствие наблюдать реакцию новых пациентов. Нависая над разбросанными по столу листочками с карандашными закорючками, в этом тусклом свете он выглядел как злой гений, празднующий свой триумф.
«Вы не пугайтесь, первый сеанс у нас всегда такой, это так сказать, знакомство с гипнозом. Постепенно вы вернетесь в свое обычное состояние, но опыт, приобретенный в ходе сеанса, он важно поднял палец, непременно останется с вами, даже если вам кажется, что вы ничего не поняли. И этот опыт, может быть, незаметно, но обязательно будет работать на вас. А теперь, он многозначительно налег на стол, представьтесь».
Леонид Андреевич на секунду замешкался. Врач, разумеется, знал его имя из записи на сеанс, а просьба его была шуткой. Он просто хотел напомнить Леониду Андреевичу, что обезвредил его так быстро, что тот даже не успел назвать себя. Гипнолог победоносно ухмылялся, наблюдая за пораженным Розановым. Он начал говорить что-то еще, но пациент его уже не слушал, он увидел часы и обнаружил, что с начала сеанса миновали аж целых сорок минут! Хотя казалось, что успелось только закрыть глаза и тут же очнуться. В уме остались только какие-то обрывки образов и сильное живое чувство, будто он только что родился и не помнит ничего, и ничего не знает. И всё теперь как будто под вопросом: «так ли должен выглядеть кабинет гипнолога, правильно ли я одет, хочу ли есть? Тяжело ли мне встать, правильно ли я попрощался с доктором, не выглядят ли мои действия как-нибудь глупо. Тяжело ли идет деревянная дверь под рукой. Хорошо ли, когда коридор покрыт алым бархатным ковролином.» И, вдруг из ниоткуда, этот взгляд. В коридоре на сидениях у кабинета сидела девушка и, кажется, дремала. Только когда он проходил мимо нее и внимательно разглядывал, она вдруг раз!
Пробудилась и только открыла глаза, поймала на себе его внимание и улыбнулась, так неловко ей было за свой сон, как будто он застал ее врасплох, в неудобном положении. Может быть, она улыбнулась чему-то своему, о чем мы никогда не узнаем. Он так и не понял. И все замерло. Воспоминания бывают механические, когда подходишь, как к книжному шкафу, находишь нужный томик, закладку, и ать читать. А бывает, как от запахов иногда, бывает жизнь прошлого встает перед глазами сама собой, и восстают из времени живые ощущения, краски, чувства. С такой же силой здесь сработал ее взгляд. И такие живые воспоминания обретают порой такую силу, что вплетаются в настоящее, будто нитью. Как сейчас.
Вот он у бабушки. В соседней комнате спит его дальняя сводница, которая приехала сегодня к ним в гости и завтра должна уезжать. Она так красива, что он весь день старался не смотреть на нее и тайно млел. Она что-то спросит он изобразит, что не заметил, так было страшно раскрыться, обнаружить румянец на лице, заикнуться, подбирая слова. И после такого дня он не может уснуть и ворочается в скрипучей кровати. Захотел выйти в туалет, взял небольшой алюминиевый фонарик, внизу накинул ватник, который все надевают, когда надо быстро куда-то выбежать. На улице прохладно, ватник не спасает, пока ходил, весь продрог. Вернулся, осторожно вернул засов на место, по скрипучим половицам поднялся снова наверх и как-то ненароком перепутал двери в темноте. Неудивительно, ведь они близко друг к другу, и он еще не освоился в доме. Он только успевает отворить, и вдруг видит ее. Она спит в своей кровати в свете коптящей керосинки, которая уже вот-вот догорит. Он на месте переступает с ноги на ногу, и от звука половицы она просыпается, открывает глаза и улыбается ему точь-в-точь как эта дама в коридоре, и ничего не говорит и не прогоняет его. Только свет и тень дрожат на ее лице. Он замирает, но ненадолго. Вдруг смущается, убегает, и всю ночь потом в своей кровати крутится, не может заснуть, а за окном стрекочут сверчки и наплывами шумит ветер по лесу.
На следующий день он держался строго, будто ничего не было, а она вечером уехала, и он ее после того никогда не видел. Потом всю жизнь время от времени он вспоминал ее. Ненадолго. Не мучился, не страдал. Только думал, что мог бы что-то сказать, сделать. Мог бы, в конце концов, просто сказать любую глупость, например, что зашел погасить лампу, чтобы она не коптила почем зря, только бы не молчать, как дурак.