Нужен врач, сказал он. Он либо мертв, либо в обмороке. Есть в этой деревне врач? Где тут можно найти врача?
Глава II
Летаргия
Состояние каталептического оцепенения, в которое впал незнакомец, длилось необычайно долго, а затем наступило расслабление, и тело стало мягким, как при глубоком сне. Тогда и удалось закрыть его глаза.
Из гостиницы его доставили в боскаслскую больницу, а оттуда через несколько недель перевезли в Лондон. Однако все попытки разбудить его были напрасны. А через некоторое время по причинам, которые будут разъяснены позднее, они были вовсе прекращены. Очень долго он пролежал в этом странном состоянии, бесчувственный и недвижимый не живой и не мертвый, словно подвешенный между бытием и небытием. Он находился во тьме, куда не проникал ни малейший луч мысли или чувства. Это была лишенная сновидений пустота, ничем не нарушаемый бескрайний покой. Смятение его разума все нарастало и усиливалось, пока в момент кульминации вдруг не оборвалось абсолютным молчанием, полнейшей тишиной. Где был теперь этот человек? Где оказываются люди, когда все чувства оставляют их?
Кажется, что это случилось только вчера, сказал Избистер. Я помню все так ясно, словно это произошло вчера, даже еще более четко.
Это был тот же Избистер, что и в предыдущей главе, но уже немолодой. Волосы его, прежде каштановые и несколько более длинные, чем требовала мода, стали серо-стальными и были коротко острижены, а лицо, некогда свежее и румяное, пожелтело и осунулось. В остроконечной бородке тоже пробивалась седина. Избистер беседовал с пожилым человеком, одетым в летний тиковый костюм, лето в этот год выдалось исключительно жаркое. Это был Уорминг, лондонский поверенный и близкий родственник Грэма человека, впавшего в летаргию. Собеседники стояли рядом в комнате лондонского дома и смотрели на неподвижное тело.
Перед ними на резиновом матраце, наполненном водой, лежала странная фигура в длинной свободной рубашке человек с изможденным желтым лицом, щетинистой бородой и отросшими ногтями на худых руках. Человек был помещен в прозрачный футляр из тонкого стекла. Стекло, казалось, выделяло спящего из окружающей его реальной жизни, он этот странный и противоестественный феномен был как бы обособлен от всего. Собеседники сквозь футляр разглядывали лежащего.
Я был потрясен, сказал Избистер. До сих пор становится не по себе, как вспомню его пустые глаза. Совершенно белые, закатившиеся. Приехал сюда и как бы заново все переживаю.
И вы не видели его с тех пор? спросил Уорминг.
Часто хотелось приехать, признался Избистер, но в последнее время я так занят, не могу выкроить и дня. К тому же по большей части я живу в Америке.
Если не ошибаюсь, заметил Уорминг, вы были тогда художником?
Да. Но потом женился и понял, что рисование не дает средств к существованию особенно такому посредственному художнику. Я занялся фотографией. Эти рекламы на дуврских скалах выполнены под моим руководством.
Отличные рекламы, согласился поверенный, хотя, должен признаться, я не очень обрадовался, увидев их именно на этом месте.
Зато, если нужно, они могут прослужить столь же долго, сколько будут стоять эти скалы, с довольным видом объявил Избистер. Мир меняется. Когда он заснул двадцать лет назад, я прозябал в Боскасле со своим этюдником для акварелей и старомодным благородным честолюбием. Я не мог и вообразить, что мои краски прославят все благословенное побережье Англии от Лендс-Энда до мыса Лизард. Удача часто приходит к человеку, когда он ее вовсе не ищет.
По лицу Уорминга было видно, что он все же сомневается, настоящая ли это удача.
Именно тогда мы с вами разминулись, если я правильно припоминаю?
Вы вернулись в том же самом экипаже, который доставил меня на Камелфордский вокзал. Это было во время юбилея юбилея королевы Виктории[1]. Я помню трибуны и флаги в Вестминстере и ссору с извозчиком в Челси.
Это был второй, бриллиантовый юбилей, сказал Уорминг.
Ах да! Во время настоящего юбилея, пятидесятилетия, я был еще мальчишкой и жил в Вуки. И все пропустил Сколько же хлопот доставил нам этот спящий! Моя квартирная хозяйка не хотела держать его у себя, не позволяла его оставить он выглядел таким странным, застывшим. Нам пришлось в кресле перенести его в гостиницу. Врач из Боскасла не нынешний, а прежний был при нем почти до двух ночи, а мы с хозяином гостиницы помогали ему, держали свет и все такое прочее.
Он был твердый и окоченевший?
Окоченевший, это точно. Как его не сгибали, он возвращался в прежнее положение. Можно было поставить его на голову и он так бы и стоял. Никогда не видел такой окоченелости. Теперь, конечно, он кивком показал на распростертое тело, все по-другому. А этот маленький доктор как его звали?
Смизерс?
Да, Смизерс. Он был, пожалуй, не прав, пытаясь привести его в сознание как можно скорее. Чего он только не делал! Меня до сих пор дрожь берет, как вспомню: горчичники, нюхательная соль, иглы. И еще эти дьявольские машинки не динамо, а
Катушки индуктивности.
Да. Вы бы только видели, как дергались и сокращались его мышцы, как извивалось в судорогах тело. Представьте только: две свечи, горящие ярким желтоватым светом, шевелящиеся тени, этот маленький суетливый доктор и, наконец, он сам, окостеневший и в то же время корчащийся самым невероятным образом. До сих пор вижу это в кошмарах.
Наступила тишина.
Какое странное состояние, произнес наконец Уорминг.
Полное отсутствие личности, сказал Избистер, перед нами только пустая телесная оболочка. Еще не совсем мертвая, но и не живая. Это словно свободное место с табличкой «занято». Никаких ощущений, пищеварение отсутствует, не слышно биения сердца, ни один мускул не дрогнет. Я не ощущаю здесь присутствия человека. В некотором смысле он даже более мертв, чем настоящий мертвец: врачи сказали мне, что даже волосы у него перестали расти. А после смерти волосы у покойника некоторое время еще растут.
Я знаю, помрачнев, ответил Уорминг.
Они снова посмотрели сквозь стекло. Грэм действительно находился в странном состоянии, в расслабленной стадии транса, беспрецедентной в истории медицины. Бывали случаи, когда состояние транса длилось около года, но в конце концов оно завершалось либо пробуждением, либо смертью иногда сначала происходило первое, а затем второе. Избистер обратил внимание Уорминга на следы уколов, с помощью которых врачи проводили внутривенное питание, но тот явно старался не замечать их.
И пока он тут лежал, продолжал Избистер, в голосе которого чувствовалось довольство жизнью, я успел переменить свои жизненные планы; женился, обзавелся семьей. Мой старший сын тогда я еще и не думал, что у меня будут сыновья, американский гражданин и скоро закончит Гарвард. Я поседел. А этот человек не стал ни старше, ни умнее, чем был в мои молодые годы. Странно
Уорминг повернулся к нему:
Я тоже постарел. Я играл с ним в крикет, когда был совсем юнцом. А он все еще выглядит довольно молодым человеком. Правда, пожелтел. Однако, что ни говори, это молодой человек.
За эти годы прошла война, сказал Избистер.
С первого дня до последнего.
Ведь у него, если я не ошибаюсь, сказал, помолчав, Избистер, было небольшое состояние?
Да, вы правы, сказал Уорминг и закашлялся. Но когда это произошло, я взял его под опеку.
Ах так! Избистер, поколебавшись, предположил: Вряд ли его содержание здесь обходится слишком дорого. Так что состояние, наверное, приумножилось?
Верно. Он проснется если вообще проснется куда богаче, чем был.
Мне как деловому человеку приходила в голову мысль, что в финансовом смысле этот сон оказался для него весьма выгодным. И он знал, если так можно выразиться, что делал, погружаясь в летаргию на столь долгий срок. Если бы он жил все это время