А правда, Русланчик, ты у нас вообще на цыгана похож, может ты из табора сбежал? А родители тебя подобрали вечно ты, как перекатиполе жил. Как ты там в своём Израиле? Может ты еврей? Милочка, впервые за весь день, подала голос.
А что? Похож, подхватили со смешком остальные братья и сестры.
Жид порхатый, загремел Егор.
Какой он порхатый? Плешивый он жид, вставила София. И все засмеялись, дружно чокаясь.
Вот, мать, всех нас собрала, и даже говорить друг с другом заново научила, а то в прошлую встречу лаяли как псы бродячие. Пусть не родные, но других то и нет у нас родственников. А родню, как грится, не выбирают, самый младший, поздний ребёнок, тихий Владимир сказал речь. То ли профессия на нем отразилась, то ли не в коня корм. Худой, невзрачный Владимир дознаватель. Молчит, наблюдает, слушает.
Володька, ты почему усы сбрил? загоготал над своей шуткой перебравший Егор.
Мы так редко видимся, что ты и не знаешь, усов и не было, как грится, юн и безус, Владимир улыбнулся глазами.
А ты с детства шуток не понимаешь, я смотрю, копия мать! У неё все всерьёз, в жизни нет, бляха муха, удовольствий. Да и чего с мента ждать, хороший мент мёртвый, бугай раскатисто заржал, махнул стопку, запрокинув голову, но подвела хлипкая табуретка. Дощатый пол испуганно ухнул, натужился, сердито скрипнул, но выдержал два центнера Егоровых.
Очень смешная шутка, как грится, смеётся тот, кто смеётся последний, Владимир протёр лоб салфеткой. Сестры как девчонки хихикали.
Но неожиданно младший брат продолжил:
Не знаю, кто и что, но я вот единокровный, все доказано и запротоколировано.
Как? в один голос спросили все присутствующие, придвинув стулья и табуретки ближе к брату. Тот довольно глянул на присутствующих, чувствуя свое превосходство. И в этот момент его глаза, мутные, бесцветные, будто отцовские подслеповатые, приобрели цвет. Грифель во мху. Не иначе. Так и мать его глаза называла в детстве, все помнили, и приговаривала: "Почаще улыбайся, Володенька, глаза у тебя в такие моменты такие интересные, что грифель во мху, как у отца". Володька всегда знал обо всем больше остальных. И старшим братьям и сёстрам не раз казалось, что у родителей Вовка в любимчиках.
Так и что, мать правду говорит? Егор поднялся уже с пола, успокоился, за три глотка осушил банку с рассолом изпод огурцов. Что мы не родные? А? Или брешет?
Тебе видней, как грится, с высоты то роста твоего, но я кровь сдавал отцу, когда он руку чуть не потерял. Бензопилой. Помните, дело было, деревья он валил после урагана. Слепой черт. Я примчался в больницу. Точно знаю теперь, кровь у нас одна. Пришлось сдавать, не было в больнице донорской. Оказалось, у него первая и у меня. Я то всю жизнь думал, что у меня третья. Ошибка вкралась, я засомневался, генетический материал тогда и взял на анализ. Через своих выяснил. По отцу я точно родной.
Охренеть, Егор стукнул ручищами по арбузному животу. Вот жук, Володька, молчал сидел. Девочки, ну ка, по сусекам, че там надо? Волосы? С материной расчёски найдите. Её россказни слушать, все узнаем.
А зачем? вставил Руслан. Логики не вижу. Мы ж по документам дети. Что поменяется? Мне по фиг. Ближе не станем.
Вот тут ты прав, брат, поддакнула Софа. Выпьем!
У матери, крыша едет, вообще можем признать её недееспособной, и сами все решим с недвижкой. Доказать, раз плюнуть, знакомые есть, она выставила перед собой манерно руку, усыпанную впившимися в пальцы массивными кольцами. С любовью оглядела золотые украшения и обвела взглядом вчерашних родных.
Слушайте, какие вы поганые люди, Володь, тебя это не касается, и тебя, Милочка, тебе и на свою жизнь то насрать, а на наши тем более. А вот вы! Приехали не порадоваться за стариков, а вынюхать про завещание? Че кому перепадет? Это я, дура старая, все страдала, что мать меня мало по голове не гладила, не любила, не обнимала. А вы как свора шакалов примчались наследство дербанить. Тьфу. Противно. А я и рада буду, если мы не родные. Не хочу таких родных. Стыдно, Лариса подскочила со стула, запахнула платок, и выскочила на улицу.
Скучно все это, Мила поднялась со стула, и невидимой тенью скрылась за шторкой. Слышно было, как тужились из последних сил старые ступеньки, с трудом выдерживая даже цыплячий вес Людмилы.
Давайте поспим, как грится, утро вечера мудренее. А мать ничего просто так не говорит. Неспроста её в снайперы взяли. Каждое слово и каждое дело, как грится, в цель.
Чегооо? Какой снайпер? Ей свиньями командовать только. Она ж все рассказывала, что ружья, автоматы чистила, смазывала, Егор опять смеялся, с придыханием.
А я вот видел, как она дедово ружье вскинула на плечо и в окно нацелила, там теть Зоя шла вдоль сараев. И глаз один сщурила. Застыла, не дышит. После войны лет двадцать пять тогда как прошло. Я в дверях и застыл. Уже тогда в школе милиции отучился, и тех, кто умеет управляться с оружием я видел. Она умеет. Как она передернула затвор.
Затвор для женских рук слабых не то, что передернуть. Ну, сами знаете, что, как грится. Держать ружье, в принципе, тяжело, усмехнулся глазами Вовка.
Вот те на, серый кардинал какойто наша мать, Егор почесал бороду и пустил шептуна. Громко так, раскатисто. Оставшиеся замахали руками, захохотали:
Ты, как всегда, Егор! в один голос выдали вчерашние братья и сестры.
В общем, жду команду, реагирую на три зелёных свистка, Володя аккуратно снял марлечку с трехлитровой банки, в которой вольготно себя чувствовал заплывший слоями чайный гриб. Подозрительно принюхался, отлил в огромную отцовскую кружку изображением Красного Кремля. Жадно выпил. Срыгнул в кулак. Хорош, а вы все: батя ни на что не годен. А наливочку хлещете, компотиком запиваете, как грится, натур продукт, собственным горбом выращено. Я спать на сеновал, младший брат снял ветровку со спинки стула и вышел из дома.
Руслаха, давай ещё по одной и в школу не пойдём, Егор схватил бутыль со стола, недопитая завертелась в канкане наливка, взбудоражив притихшие на дне косточки вишни.
Не, с меня хватит, это у тебя горло луженое.
Да, сколько ещё тех дней осталось? Да, и горло уже не луженое. Девочки, давайте, бахнем. А то, может, и не свидимся.
Ой, Егор, ты ещё всех нас переживешь. Ни забот, ни хлопот, вечно молодой, вечно пьяный, Софа лениво поднялась со стула, поправила пышный бюст в сарафане. Не, Лелька, встанет не свет, ни заря, будет канючить: бабушка поиграем, бабушка кашу без комочков, бабушка, когда на речку. А силы то уже не те, Хондроз, Артроз, и другие кавалеры приставучие. Я в гостевой пойду.
Мы с Милочкой на веранде, да, Милочка?
Да, Лариса, я на раскладушке могу, это ты толстая, тебе диванчик, Лара попыталась сделать вид, что не расслышала колкость. Людмила изобразила детскую невинность на лице. Мышью юркнула первой за дверь.
Руслах, как там еврейская жизнь? Ну, поговорим, по братски прошу.
Достал ты уже, делай паспорт и приезжай, звал сколько. Лод, конечно, то ещё захолустье, но сорок минут и море. Пятнадцать минут аэропорт. И дом у нас большой, могу всю пристройку со двора выделить. Лежи, попердывай, как ты любишь. Только проветривай.
Не успею, и горло больше не луженое. Лёгкие все хана. Я бы не приехал сюда. Лечение бессмысленно. Врачи говорят, приводите в порядок дела. Может, месяц. Я так, про это наследство, для вас. У меня, кроме вас никого и нет. С собой ничего не заберёшь, братишка, Егор налил полную рюмку наливки, выдохнул. И заплакал. Крупные слезы смешались с каплями пота. Его мясистый нос стал казаться ещё больше. А глаза, синие озера, чистые, и ни грамма в них злости и алчности. Руслан вжался в стул. Встал будто отжавшаяся пружина. Замер. Хотелось убежать от несвоевременной откровенности, что теперь со всем этим делать? Обнимать, успокаивать? Говорить, что все будет хорошо? Не будет. У нас будет. Этот огромный бородач, бывший боксер, подающий надежды в спорте, просравший всю жизнь в барах, на разборках, этот громила, которого боялся весь город К. И кличку то ему дали какую, Годзилла. Отсидел. Вышел. Опять сел. Ни жены, ни детей. Все профукал.