Он приобнимает госпожу Бриггс.
Пойдемте, госпожа Бриггс, вздыхает он. Давайте вы придете в себя в трактире.
Господин Хопкинс и господин Стерн идут в «Королевского оленя», взяв с собой госпожу Бриггс и маленького Томаса. Оставшиеся женщины еще довольно долго стоят у причала и смеются. Затем они идут домой, готовят ужин, расчесываются и забывают о невинности и о том, что смеялись. Но Хопкинс нет.
6. Гадание
Мы лежим бок о бок, в сорочках, на кровати Джудит.
Ты только послушай, Джудит кивает на закрытую дверь, где в соседней комнате спит вдова Мун. Послушай-ка это.
Мы слушаем храп вдовы Мун. Сначала вдох величественный, мощный, затем пауза в два, три или даже четыре удара сердца, и потом выдох столь же роскошный, как и вдох.
По сто раз за ночь я убеждаю себя, что мадам наконец-то окочурилась, сокрушенно вздыхает Джудит. Но нетушки.
Огонь прогорел до ярко тлеющих угольков, а на оконном стекле образовался мелкий иней.
И что бы ты делала, если бы это случилось? спрашиваю я. Если бы она окочурилась, как ты сказала.
Джудит в задумчивости покусывает губы.
Я бы перетянула грудь и пошла бы в моряки, отвечает она.
Я бросаю на нее взгляд.
Ну, или, не знаю, говорит она, передернув плечами, изучая потрескавшуюся штукатурку на потолке. Может, наймусь в служанки. В Колчестере или в Ипсвиче. Туда, где будет хоть немного приличная текстильная лавка. Туда, где будут продаваться настоящие синие ткани. А глубокий синий подойдет под мой цвет волос?
Ты и недели не продержишься в качестве служанки, уверяю я ее. У тебя характер неподходящий. Хотя у тебя красивые рыжие волосы, и это, скорее, преимущество.
Я тянусь через подушку, чтобы потрогать ее красивые рыжие волосы, прекрасные и мягкие. И напоминаю ей, что когда я прислуживала в Ривенхолле, хозяин, бывало, возвращался домой пьяным, и тогда он мог побить меня ореховой тростью за любую мелочь, которая ему не нравилась. Джудит улыбается. Она любит будоражащие истории. Чем они кровожаднее, тем лучше. У ее отца был потрепанный экземпляр «Деяний и памятников» Фокса, и в детстве мы, затаив дыхание, подолгу рассматривали эту книгу, восхищаясь истерзанной плотью мучеников.
Джудит поворачивает ко мне голову.
Раз уж мы заговорили о побоях, спрашивает она, отношения со старой Бельдэм Уэст наладились?
А как ты думаешь, отчего я провожу эту ночь здесь?
На лице, белеющем в свете очага, появляется ухмылка, обнажая мелкие зубки.
Из-за моих красивых рыжих волос?
Джудит, это непристойно!
О! неожиданно восклицает Джудит и бьет себя по лбу. Ты слышала, что утром, после костра, на набережной господин Бриггс повздорил с твоей матерью?
Еще бы я не слышала. Весь город гудит. Дурные женщины.
Говорят, господин Хопкинс вмешался. Весь такой из себя, настоящий джентльмен, после короткой паузы Джудит фыркает. Хотелось бы мне на это посмотреть. Великая Бельдэм и Пуританин-из-Кембриджа.
Прижав руки к груди, я выдерживаю паузу один всхрап вдовы Мун, второй, а затем спрашиваю фальшиво-безразличным голосом:
А ты не знаешь, был ли там господин Идс?
Черт побери Джона Идса, женщина, говорит Джудит, падая обратно на кровать в припадке раздражения. Ты вообще о чем-нибудь другом думаешь?
Натянув одеяло до подбородка, я с минуту размышляю над вопросом.
На самом деле, нет.
Ну тогда ладно. Рот Джудит складывается в тонкую решительную линию, она перелезает через меня, встает с кровати, накидывает шаль и хлопочет, зажигая свечу.
Что ты задумала? спрашиваю я.
Вернусь через два всхрапа, говорит она, облизывая губы; глаза полны лукавства. Господи, прости ее.
Я устраиваюсь на боку, прислушиваюсь к звукам ее шагов. Вот Джудит спускается по лестнице, шлепает по вымощенной дорожке; скрипит дверь кладовой. Вскоре она снова появляется в комнате с кочаном капусты у бедра, торжествующая, словно Саломея с головой Крестителя, с которой еще капает кровь. С шутовским почтением Джудит кладет капусту на дощатый настил перед очагом, вместе с мятым куском бумаги и угольком для рисования.
Вот, говорит она, возвращаясь к кровати и отбрасывая с меня одеяло, иди сюда!
Ночь холодная. Под мое нытье Джудит вытаскивает меня из-под одеяла, тащит за рукава сорочки и устанавливает насупленную меня перед бумагой и капустой.
Скоро ты у нас согреешься от блудных помыслов, ухмыляется Джудит. Итак. В одну руку берешь уголек, а другую кладешь на капусту.
Я делаю как велено.
Теперь, говорит Джудит, я завяжу тебе глаза. Ты ведешь ладонью по кочану, вот так. И переносишь образ на бумагу.
Она дышит мне в ухо; дыхание теплое и несвежее. На мои глаза ложится платок и как следует закрепляется. Я знаю, что за игру она предлагает. На самой грани дозволенного. Суеверия.
Если твоя мать узнает Кто-то посчитал бы это прорицанием, бормочу я, но предвкушение уже прицепилось к моему сопротивлению, как репей на тонкий шелк, и я ничего не могу с этим поделать. Джудит чувствует мой трепет и смеется.
Ну и был бы дураком, говорит она, похлопывая меня по плечу. Никаких прорицаний. Это просто капуста.
Отблеск свечи просачивается сквозь платок. Я чувствую пальцами листья капусты прохладные, рифленые, с прожилками, резные. Прижимаю язык к нёбу, вспоминаю горьковатую сочность, когда кусаешь капусту. Кончики пальцев двигаются вдоль изгибов это брови, задумчиво нахмуренные или сведенные в попытке сконцентрироваться; пальцы находят середину капусты, и кончик указательного пальца будто застревает между сомкнутых губ влажный зеленый поцелуй. Затем круговое движение, впадинки и складки следуют одна за другой, листья то приникают друг к другу, то отступают, влажные под каждым крылом. Вот эта выступающая бороздка уголок рта (и борода). Выше ткань вен, словно рисунок на внутренней части запястья, висок. Я рисую то, что чувствую, пока не ощущаю дыхание Джудит на затылке. Тогда я снимаю повязку с глаз без малейшего представления, сколько времени прошло, пораженная тем, как меня захватило. Опьяненная чарами.
Прочь уголь, долой капусту. Сейчас, у края очага, они выглядят так невинно, так обыденно, так безобидно. Я чувствую между ног что-то похожее на прохладную плоскость лезвия и смеюсь; в комнате холодно, но щеки горят. Это один из тех странных, выходящих-за-рамки-обыденности моментов, которые врываются в вашу жизнь, как искры от горящих поленьев.
Джудит наклоняется и подхватывает смазанный рисунок.
Что ж, говорит она официальным тоном, давай посмотрим.
Она подносит набросок к тлеющим уголькам, и желтый свет заливает бумагу; темные линии и рассыпающиеся мазки будто готовы вспыхнуть от молчаливого движения огня. Джудит начинает приписывать рисунку ряд положительных качеств сильные руки для объятий, здоровые белые зубы и так далее, но я этого не вижу, я не вижу ничего из того, о чем она говорит. Что я действительно вижу, так это груду смеющихся костей. Кажется, еще подобие красного отблеска глаз леопарда, бушующую яму, которая поглощает и поглощает саму себя, словно лучик света на поверхности воды в глубине колодца, по которому только и можно понять, что он не бездонный, и эта тьма вовсе не бесконечна, но это все же не утешает. В этот самый момент я осознаю, что моя жизнь никогда не вернется в прежнее русло. Что-то случилось, и я будто поймана в сети.
Ребекка?
Голос Джудит возвращает меня в комнату, она все еще держит рисунок у огня. Я говорю ей сжечь его, меня внезапно охватывает озноб. Я чувствую, будто с нами в комнате есть еще что-то или где-то совсем рядом притаилось под кромкой крошечного окна и проводит странной пятерней по стеклу. Джудит выполняет мою просьбу, и мы наблюдаем, как почти затухшие угли разгораются и огонь пожирает бумагу.