Он сказал нерешительно:
– Сэр Ричард, ваши речи… слишком близки к тому порогу, за которым тащат на костер. Вполне заслуженно.
Я зевнул, сказал лениво:
– Ладно, давай спать. Ничего нет крамольного в том, что есть люди, в которых живет творец, есть люди, в которых живет дьявол, а есть человеки, в которых одни глисты. Спите, сэр Сигизмунд!
В ночи прозвенел тихий легкий смех, ласковый и чистый. Мы умолкли, прислушались. Сигизмунд торопливо бросил на пурпурные угли пару сухих веток. Вспыхнули оранжевые огоньки, тьма неохотно отодвинулась, словно выдавливаемая невидимым поршнем, я даже ощутил разрежение воздуха, Сигизмунд охнул и застыл с отвисшей челюстью. В раздвинувшемся кругу света стояла молодая девушка. Я бы принял ее с некоторой натяжкой за ангела, а Сигизмунд, судя по его виду, принял и без всякой натяжки. В белых развевающихся одеждах, целомудренно скрывающих ее молодое сочное тело до самых пят, видны только босые ступни с нежными, никогда не ступавшими по земле голыми подошвами, лицо по-детски припухлое, глаза синие, наивно-радостные, румяные щечки с умильными ямочками, взгляд маслянисто-покорный и ласковый. Она смотрела с удивлением, как на попавших сюда неизвестно как в ее мир. Складки одежды слегка шевелились, выдавая соблазнительную полноту юного, но уже созревшего тела. Свет костра наполовину пронизывал легкую ткань, проступали очертания ног, даже форма нижней половины живота, сочная талия, полные груди…
Она смотрела так, что, кивни ей, радостно сядет рядом или на колени, обнимет за шею, а руки нежные, полные, прижмется горячей грудью по-детски, уже готовая инстинктивно к тем действиям, что запрограммировала природа для мужчин и женщин.
Пока я таращился на нее, Сигизмунд просипел что-то, приходя в себя, каркнул, сказал осевшим голосом:
– Кто ты, прелестное дитя?
Она светло и радостно улыбнулась, голос ее был детский, звенящий, как тихий лесной ручеек:
– Мы переселенцы, едем дальше на север. Говорят, там люди лучше, а мир спокойнее. Наш лагерь там…
Повернувшись вполоборота, так что ткань четко обозначила ее полную, созревшую для хватания мужскими ладонями грудь, она показала неопределенно в темноту.
– А ты? – спросил Сигизмунд с неподдельной тревогой и нежностью.
– Я вышла… – сказала она и стыдливо улыбнулась, – вышла из лагеря… и отошла подальше…
Сигизмунд сам покраснел, даже не мог себе представить, что такая прелестная девушка может присесть на корточки и, задрав подол, какать, тужась и краснея, так что морда просто багровая, а глаза как у рака, сказал торопливо:
– Да-да, ты собирала хворост, но где он в такой ровной степи… Иди к нам, погрейся, а потом мы отведем тебя к твоим родителям, чтобы ты не заблудилась…
Она стыдливо улыбнулась, глаза ее бросили по сторонам пугливые взгляды, не видит ли кто, решилась и пошла к нам. Глаза все еще немножко испуганные, но на щеках разгорелся румянец, а масляный блеск в глазах стал заметнее. Она грациозно села рядом с Сигизмундом, при этом движении полные груди колыхнулись из стороны в сторону, натягивая ткань острыми кончиками. Даже когда уже сидела, прижавшись к нему боком, груди еще некоторое время завораживающе двигались, все уменьшая амплитуду, круглые колени высунулись из-под платья, она стыдливо пыталась натянуть короткий подол, не получалось, объяснила с виноватой улыбкой:
– Я вышла только в ночной рубашке… у меня под нею ничего нет, мне стыдно…
Сигизмунд, красный как вареный рак, торопливо заверил:
– Да ничего, это ничего! Я ничего такого даже не думаю, даже совсем не думаю!
Но уши полыхали, как огни на нефтяной вышке. Она сказала стыдливо:
– Все-таки я одна с двумя мужчинами среди степи… Да еще ночью. Мне просто страшно…
Она подвигалась, устраиваясь, Сигизмунд пылал весь, девушка прижималась к нему грудью, всем телом, таким сочным и зовущим, даже я на другой стороне костра слышал мощный зов, самый древний и неодолимый, потому именно его и стараются в первую очередь подделать, имитировать.