Подьячий задумчиво посмотрел на слюдяное окно, отсвечивающие в полумраке комнаты серебром. Издалека долетали пьяные возгласы и песни. Кто-то рядом с домом шумно выплеснул на землю воду или помои. Простучали по деревянной мостовой копыта — не иначе отправился в вечерний объезд города верховой стрелец.
«Э, ты погодь строчить, не подумавши как след», — остудил себя от быстрого письма подьячий. Как бы, живописуя бывальщину, самого себя не осрамить. Если напишешь правду: что заприметил того человека, да потом отпустил от себя, то как бы потом не указали на халатный недогляд. А указывать будут батогом по спине или, что хуже, откажут в наградной деньге. Дескать, не отводишь все внимание службе, размяк на легких хлебах.
Ведь и вправду сплоховал Яков. Хорошо, что другой кто-то нашелся, а то бы… Нет, отписывать рассказ следует не с начала.
А начало было такое. Яков вышел из кабака. Просидел он там час или около того, выпив всего одну чарку меда. Подьячий не жаловал хмельного зелья, так как даже с малого хмеля лицо у него шло красными пятнами, а спустя недолгое время начинал болеть, словно стукнутый, затылок.
В кабаках Яков тянул питье неторопливо, прислушивался к разговорам, да и сам заводил беседы. Иногда случалось просидеть не без пользы — ведь кого только не заносит в питейные дома, у кого только не развязываются языки, кто на кого только не жалуется.
Но на этот раз ничего путного выведать не удалось. Да еще чуть было не влип в историю с детиной в потертом монашеском платье. Детина сидел на скамье за столом напротив, пил молча, оглядывался, сверкая глазами под густыми, сросшимися на переносице бровями. Потом впился взглядом в Якова, залпом влил себе в утробу остатки водки, которой, видать, вылакал уже немало, и вдруг, вытянув вперед волосатый палец, гаркнул:
— Бес, сорок хвостов тебя опутай! Бесяра! Приполз змеина народ православный смущать! Русь древнюю сатане с Никоном-патриашкой продали! Тремя пальцами, аки кукишем, рыла свиные крестите!
Детина поднялся, без труда дотянулся до Якова, сгреб его за кафтан и занес над головой правую руку с глиняной кружкой.
— В ад тебя, беса, загоню, откель ты явимши!
И худо пришлось бы Якову, не смог он бы даже до шапки дотянуться и водрузить ее на макушку, чтобы смягчить удар, но молодцом выказал себя целовальник. Подлетел, взмахнул плетью и огрел, гикнув, детину по руке. Кружка упала на земляной пол кабака. Целовальник с ярыжкой навалились на возмутителя, придавили его к столу. На помощь им пришли больше в поисках потехи кое-кто из кабацких людей. Отпихиваясь от наседающих, крутящих ему руки, детина в монашеском одеянии сотрясал кабак громовым голосом:
— Вариться в котлах адовых будете, никониане-блудодеи! Глотки поганые вам свинцом зальют!
Пока под визг и хохот гулящих жонок возились с захмелевшим старовером Яков поспешил выскользнуть наружу. После прокисшего воздуха кабака хорошо было вздохнуть полной грудью.
Улицу, по которой подьячий направился к площади, не покрывал деревянный настил и под подошвами хлюпала грязь, размоченная утренним дождем, перемешанная с конским навозом. Взгляд Якова привычно блуждал по сторонам. Еще далеко было до вечернего успокоения и встречные люди, за малым исключением, или находились при делах, или направлялись по делам, а не шатались праздно. Мимо проезжали, погромыхивая, груженые и порожние подводы. Со двора стрелецкого сотника, пересмеиваясь, вышло с дюжину стрельцов, вооруженных бердышами. Должно быть, получив наказ, отправились на одну из башен стоять дозор. На крыльце дома купца Ерошина схватились две жонки. Из-за чего они сцепились, понять было невозможно, бабы, не поминая уж причину, лишь самозабвенно бранились: «Тобой бы полы мести, грязнее не будешь, а пахнет от тебя, как от выгребной ямы», «Ах ты колода толстомясая, корова недоенная, кура рыжая, а рожа у тя — лошадиная краше».