.. Чего орешь‑то?
— Выходи со мной... — на тон ниже начал Иван.
— Банан хочешь?
— Хочу, — признался Иван и, отложив булаву, сел рядышком. Емеля достал из‑за пазухи связку спелых, лишь чуть‑чуть мятых бананов, и они принялись сноровисто очищать излюбленный россиянами фрукт. После второго банана Иван осведомился:
— Чего ж ты, падла печенежская, грамотку мою спер?
— Как спер? — обиделся Емеля. — Ты ж сам ее подарил! Сам в руки сунул, да уговорил в богатыри пойти, тобой назваться, чтоб к Несмеяне допустили.
Иван потер лоб... И вспомнил. Точно. Пихал он Емеле в руки грамотку, кричал слова задорные, уговаривал, словно девку красную... Охохонюшки... Сам свое богатырское счастье отдал!
— Ну и как, допустили? — смущенно поинтересовался он.
— Вечером заступаю в караул у ее опочивальни, — грустно сказал Емеля. — Да, Иван, тяжка служба! Как мне сегодня бока намяли, вспомнить страшно... Эх, просил же я ее дать мне силу богатырскую! Не пойму, то ли не дала, то ли я и прежде богатырем был... Оплошала она.
— Кто «она»?
— Да щука моя волшебная, что все желания выполняет...
Иван крепко зажал рот боевой рукавицей. Ему вдруг явственно вспомнилось, как стоящий в обнимку с полоненым печенегом Мойшей Емеля вопит: «Закуски нет, Иванушка?! Не беда, исправим! Мне для тебя и ЕЕ не жалко!» А еще вспомнились Ивану рыбьи кости на трактирном столе.
— У тебя память часто отшибает? — поинтересовался Иван.
— Нет, сегодня впервой такое случилось... Как медовуху пили — помню, как печенега полонили — тоже. А дальше — хоть убей... К слову, убивать‑то ты меня будешь?
— Что ты, Емелюшка, — ласково сказал Иван, — То шутки наши, богатырские. Ну, мне пора.
И он тоскливо пошел по коридору, вытирая о кольчугу измазанные в бананах пальцы. Бедный Емеля! Лишился своей единственной опоры — щуки! А ради кого? Ради него, дурака! Как тут обижаться...
Иван всхлипнул, промакнул глаза носовым платочком и сослепу налетел на бредущего по двору богатыря.
О, это был богатырь, так богатырь! Лицо его было отмечено печатью аристократизма, булава была украшена каменьями самоцветными, а походка — почти тверда. От толчка Ивана он упал на землю, но сноровисто поднялся и насупил брови.
— Извиняйте, — буркнул Иван и попытался проследовать дальше. Но богатырь крепко держал его за кафтан.
— Добрый молодец! Вы скверно воспитаны! Вы толкнули богатыря, находящегося в состоянии жестокого похмелья, и считаете, что это вам сойдет с рук?!
— Я толкнул вас нечаянно, а толкнув — извинился, — ответил Иван, пытаясь освободиться. Богатырь отпустил кафтан, но вслед презрительно бросил:
— Сразу видно, что вы не киевлянин...
— Да! — взвился Иван. — Из‑под Мурома я! Но это не помешает мне окоротить на голову заносчивого киевлянина!
— Хорошо, — промолвил богатырь довольно. — В полдень на Куликовом поле. И не забудь мамке с папкой отписать, что погиб от рук Добрыни Никитича.
— Добрыня! — охнул Иван. Но богатырь уже прошел в казарму.
Продолжая свой путь по двору, Иван прикидывал, как поделикатнее сообщить родителям горестную весть. Может, сначала написать все свежие новости, а в посткриптуме упомянуть: так, мол, и так, убит Никитичем... Или наоборот: сначала сказать, что помер от рук Добрыни, а потом весело пересказать предшествующие собы...
Сегодня у Ивана был невезучий день. Он не заметил группу богатырей, едущих наперерез, и был сбит лошадью того самого толстого богатыря, который давеча так ловко расправлялся с сотоварищами на лестнице.