В последний раз Дима слушал музыку около недели назад. Идя на работу или на встречу с девушкой, раньше он постоянно вставлял наушники в уши это делало его путь до нужной точки наполненным смыслом. Теперь наушники пылились в своей коробочке. Дима по привычке протягивал к ним руку и тут же натыкался на внутренний протест «НЕ ХОЧУ», и он подчинялся. Дима вообще чувствовал себя ведомым своими странными капризами, которые менялись по сто раз на дню. Его дни проходили в каком-то ленивом, вязком упадке. Он даже отменил встречу с Алисой. К счастью, среди этого океана неопределенных ощущений не так далеко виднелся маяк, не пришвартоваться к которому было бы глупо. Один из творческих вузов «золотой пятерки»[4] проводил конкурс для всех тех, кто желал развиваться в сфере театра и кино. Дима, когда у него еще горел хоть какой-то огонек в глазах, снял небольшую пятнадцатиминутную короткометражку с участием студентов-актеров из этого самого вуза. Это был сложный, но весьма увлекательный процесс, и Диме посчастливилось погрузиться в него настолько, что важность проекта подскочила в нем до небес. На съемки ушло пять дней, на монтаж чуть больше. Дима не мог себе позволить продолжить работу с «замыленными» глазами, поэтому всякий раз откладывал ноутбук, когда чувствовал, что пришло время передохнуть и освежить восприятие. Даже пребывая в укрепившемся в последнее время состоянии, Дима ждал дня конкурса и в качестве зрителей пригласил родителей. Это был шанс показать и доказать им, что то, чем он занимается, не является бесполезным расточительством его всевозможных умений, а наоборот это помогает ему воспринимать себя как созидателя, что уже составляет пятьдесят процентов смысла жизни. Впрочем, это для Димы смысл жизни был вроде как важен, для родителей же было релевантно только благосостояние.
Отец поворчал, но все-таки они с матерью согласились прийти взглянуть, «какой глупостью сейчас занимается молодежь». И на том Дима оказался вполне удовлетворен.
Иногда он взаправду чувствовал себя ужасным сыном. Он не соответствовал родительским ожиданиям ни по одному параметру. Если мать и отец считали, что в школе следовало бы преподавать лидерство и финансовую грамотность, Дима же считал, что в школе отчаянно не хватало творческого подхода к предметам. Эта пропасть, эта диаметрально противоположная политика жизни начала разделять их еще когда Дима был в девятом классе в то время у подростков как раз кипел процесс социализации и осознания себя. Чувство вины за свою «неправильность» появилось примерно тогда же. Диме почти удалось самостоятельно истребить это ощущение увы, не до конца.
В намеченный день Дима, сидя на сцене за столом с другими участниками конкурса, сумел выцепить взглядом своих родителей из огромной толпы сидящих в зале зрителей. Их взгляд был твердым, терпеливо выжидающим. Тогда тем более Дима чувствовал себя неловко перед ними, потому что словно вынудил их пускай даже на жалкие мгновения стать частью той стороны его жизни, в которой он обычно пребывал в одиночестве.
Обстановка в помещении была самая что ни на есть вдохновляющая: над зрительным залом висели роскошные люстры, придавая голубым сидениям лазурный оттенок; на стенах висели портреты выдающихся в сфере кино и театра личностей, которые словно взирали на младшее поколение с поддерживающим, но назидательным взглядом; между рядами были проложены красные ковры, создавая впечатление люксовости, некой импозантности. Все будто бы сделано для того, чтобы радовать глаз и душу. Однако на фоне утвердившейся в Диме безэмоциональности на этом конкурсе он не только не испытал вдохновения, а испытал весь негативный спектр эмоций, который можно было ощутить. Работы всех участвовавших в конкурсе просматривались на мероприятии целиком это были такие же короткометражки, которую снял и смонтировал Дима. Димин мини-фильм был четвертым по счету. Когда на огромном экране включили заставку, он почувствовал облегчение напополам со стыдом и страхом. Стыдом, потому что он с высоты своих довольно-таки юных лет затронул такую серьезную тему, как фатальность жизни. Страхом потому что подсознательно боялся получить ту оценку жюри и зрителей, которая растопчет его и без того ослабевшее в последнее время самомнение до молекул. Инстинктивно, будто в поисках защиты и утешения, с надеждой он посмотрел на родителей и застыл.
Дима застыл, и его остекленевшие глаза красноречиво говорили о том, какую эмоцию он сейчас испытывал. Отец залез в карман пиджака и достал телефон, всматриваясь в экран.
Тринь-тринь-тринь.
Звук предательства.
Нет, честное слово, Дима закрыл бы на это глаза, закрыл бы глаза на все недопонимания, которые были между ними, но отец принял вызов, встал с места и поспешно удалился из зала.
В приглушенном свете отбросила блик мамина белая эко-сумочка. Три секунды и ее шарфик помахал Диме уже из дверного проема.
Дима не подал вида. Только внутри с оглушительным треском обрушилась наивная мечта о мало-мальской возможности разговаривать, наконец, с родителями на общем языке. Языке, который был важнее, чем любые языки мира язык, на котором общаются без слов дорогие друг другу люди. Это был язык взаимопонимания. И он только что остался шальной мечтой, взбредшей в голову глупому мальчишке.
Остаток мероприятия Дима высидел еле-еле. Его кидало в две крайности срочно что-нибудь сделать, вытворить и не делать совершенно ничего. Призовое место он не выиграл, но да плевать. Дима не питал себя ложными надеждами на этот счет, считал, что нужно просто понабраться опыта.
Дальше туман. Дима трясся до работы сначала в метро, потом на автобусе, и ладно бы у него играла в наушниках музыка на деле же он вставил наушники, чтобы приглушить звуки бурлящего вокруг мира, и не включил ни единой песни, даже из тех, которые он сохранил в отдельном плейлисте на случай, когда все идет откровенно хреново. Дима не хотел слышать ни единого звука, кромке звука мертвой тишины.
На работе он почти насильно заставлял себя быть улыбчивым и доброжелательным. Обычное «хорошего вечера!» он тянул из себя клещами это был болезненный процесс. Благо, почти все свои пол смены он стоял за кофемашиной и лишь изредка взаимодействовал с гостями заведения.
Обычно Дима любил находиться в кофейне. Обычно ему нравилось переплетение красного, зеленого и белого цветов в интерьере. Обычно нравилось, что над каждым столиком висела красивая лампочка с белым минималистическим плафоном. Обычно нравилось, что кофемашина была не автоматической, а как положено двухрожковой, потому что при каждом изготовлении напитка он мог вложить свою душу в процесс: сначала постараться идеально ровно протемперовать кофейную таблетку, затем вставить холдер в кофейную группу, нажать на кнопку пролива и подставить стакан как раз в ту же секунду, когда начиналась экстракция. Обычно.
Но не сейчас.
Все, чего он хотел прийти домой и завалиться в кровать.
Его коллега Лера в тот вечер была единственной, кто заметил димино непривычное состояние.
Дим, ты же знаешь, что тут у каждого второго сотрудника беды с башкой. Может, ты тоже того, а?
Конечно, она сказала это в шутку, однако Дима воспринял это слишком серьезно и посмотрел на Леру убийственным взглядом.
Глупости.
Придя домой после смены, Дима без чувств завалился в кровать и заснул, словно силы покинули его еще на работе. Он стал часто уставать, даже проделанные им полтора километра от кофейни до остановки отозвались в нем сильнейшим упадком сил. Он чувствовал себя в крайней степени паршиво, каждое действие, сделанное им, был из-под палки. Дима ненавидел себя за это и в то же время недоумевал, почему мир внутри него, который он строил все свои двадцать лет с помощью темперамента, крепкого характера и справедливого мировоззрения, этот мир расстроился подобно старой гитаре. Мир окрасился в серый, и в нем не осталось ничего, что Дима взращивал в себе целые годы жизни, кроме глубокой и непонятно откуда взявшейся тоски.