«На меня действовали биографии их обоих очень сильно. Хотя я занималась поэтикой Зощенко, а не биографией. Я очень хотела заниматься его биографией, но это было невозможно, потому что нельзя было написать об этой биографии правду. С Булгаковым было еще более серьезно. Обзор архива не предполагает касаться биографии писателя. Потому что человек описывать должен рукописи, хранящиеся в архиве, а к биографии делать отсылки. Но так как отсылки делать было практически некуда, то я должна была <сама> каким-то образом рассказать его биографию. Для меня важно было именно здесь, где его сгноили, напечатать о нем, как я тогда формулировала, напечатать посильную правду о его биографии. И вот я должна сказать, что и биография Зощенко, этого человека, обладавшего биологической смелостью, с совершенно врожденным чувством чести (и поэтому оскорбленного до глубины души докладом, где он был назван подонком и трусом), страшно действовала на меня. И не усиливала, понятно, симпатии к советской власти. Вообще как-то действовала на мировидение, что ли. Даже, может быть, на способ действий. И так же Булгаков. Я видела: ему силу давало то, что, в отличие от многих его сотоварищей, он не питал иллюзий. В отличие от тех, кто с радостью принял революцию, а потом увидел ее последствия, он никогда не верил в революцию, <в то,> что революционным путем, социальной революцией так называемой, можно что-то решить. И он писал в письме 1930 года правительству о «моем, как он пишет, глубоком скептицизме в отношении революционного процесса в моей отсталой стране». И, если на то пошло, мне были близки его слова: «моя страна», «в моей стране». Потому что так воспринимала и я».
А. Немзер: «В филологии Мариэтта Омаровна Чудакова сделала много важного. Но все это есть лишь некоторая составляющая другого. Вот Лидия Яковлевна Гинзбург писала в свое время о том, что настоящие научные работы удаются, когда в них есть интимная, личная, очень личная мысль. В любой работе Мариэтты Омаровны пульсирует личная интимная мысль, которая сводится к простой фразе, много раз мною от нее слышанной, и, думаю, не только мною: Мы живем в своей стране, а не в чужой».
М. Чудакова: «И когда я говорила с партчиновниками разными, то всегда давала им как- то понять, что я не у них в гостях на краешке стула, а в своей стране. На что они очень нервно реагировали обычно, если я давала это понять. И вот это чувство: что есть власть, а есть своя страна, и это, в общем, разные вещи».
«И наконец дело дошло до того, что я сумела попасть к главному цензору, практически главному цензору, то есть главному по художественной литературе и литературоведению. Владимир Алексеевич Солодин. Полтора часа я с ним вместе изучала верстку обзора, испещренную красным карандашом его подручных. Ну, говорит, вы не пугайтесь, они всегда <так>, мы их учим, чтобы они больше делали с запасом, а мы тут разберемся. И вот мы дошли до места, где Собачье сердце описывается. Собачье сердце неупоминаемо было. Обычно в обзоре архива, <это> знают все архивисты и пользователи, так сказать (те, кто пользуется этими произведениями, этим жанром), непременно отражены главные рукописи писателя. Не отражено может быть только самое третьестепенное. И мало того, должны быть указаны шифры в скобках, где эта рукопись хранится».
«Если бы у меня выкинули кусок про Собачье сердце, это значит, я заявила бы на весь мир, что рукописи данной повести вообще нет. Для меня это было абсолютно невозможно. Поэтому мое положение было совершенно безвыходным. Я не знала, что делать, если мне зарубит это главный цензор, то дальше абсолютно неизвестно, что делать. Я не могла печатать <такое> под своим именем. Вот это и называлось предел умолчания. Вот это то, о чем нельзя умалчивать. Я могла умалчивать о некоторых аспектах биографии Булгакова, но я не могла умалчивать относительно того, что в архиве Булгакова хранилась запрещенная рукопись Собачьего сердца. И в архиве своем я прибегла к такому хитрому ходу: я писала про Дьяволиаду повесть Дьяволиада, дальше повесть Роковые яйца, и следующий абзац я начала словами: Что касается третьей повести Булгакова, где действует Филипп Филиппович и т. д. На что, значит, когда мы дошли до этого места, Солодин сказал мне: Ну, тут вы, конечно, пишете о «Собачьем сердце», вы же знаете, что о ней не пишется в наших статьях. Ну, я вижу, вы прибегли к такому ходу, что вы не называете заглавие повести. И дальше он сказал такую вещь: Но ведь мы не можем нарушать волю автора, он же назвал повесть «Собачье сердце». И здесь, в точности, как у одного из героев Ильфа и Петрова, который взлетел и сам не понял, как взлетел на высокий утес и потом не мог с него выбраться, видимо, в ситуации стресса происходит какое-то прочищение мозгов, или наоборот, что-то с мозгами происходит необыкновенное. И я сказала ему такой текст: Ну как сказать, Владимир Алексеевич, авторская воля, ведь повесть не была напечатана, значит, это один из вариантов названия, мы же не знаем, может, в процессе печатанья Булгаков дал бы какое-нибудь другое, так что не думаю, что мы нарушаем авторскую волю, сказала я, глядя на него честными правдивыми глазами. На что он, несколько опешив, сказал: Ну да, действительно, резон есть в ваших утверждениях».
В. Гудкова: «Мариэтту Омаровну я видела разной, но вот самое главное качество этой филологической исследовательницы, мне кажется, страстность, невероятная страстность и азартность натуры. Это такой человек-боец, который, чем сложней задача, тем больше мобилизуется и тем большего результата достигает. Я помню, что мы с ней познакомились, видимо, после 1977 года, когда вышел ее знаменитый теперь обзор архива Булгакова, который был выпущен Библиотекой Ленина. И его начали мгновенно ксерокопировать, потому что там был очень маленький тираж издания, а обзор был замечательный. По сути дела, это была такая первая монография о Булгакове в те годы. До всякой перестройки за десять лет».
«Я никогда не забуду один разговор, который у меня просто живет в сознании, видимо, будет жить теперь уже всегда, потому что прошло уже достаточное количество времени с тех пор. Дело заключается в том, что Булгаков в 1920 году хотел уйти в эмиграцию из Батуми. У него не получилось по чистой случайности, он свалился в тифу. И потом высказывал претензии жене, что она его не смогла вывезти больного. И вот тогда были споры булгаковедов: надо ли, чтоб этот факт был известен широкой общественности? Тогда речь шла о том, будут его публиковать или не будут, произведения были еще далеко не все известны, в частности, Собачье сердце было впервые опубликовано только в 87-м. И я помню, как я, исполненная тогда благих советских побуждений, будучи аспиранткой, иду с Мариэттой Омаровной рядом с Александровским садиком, там, где она работала в Библиотеке Ленина, и говорю: Мариэтта Омаровна, а какой же смысл сейчас, если мы будем об этом говорить вслух, что он хотел эмигрировать. И тут Мариэтта Омаровна отчеканила фразу, которую я очень хорошо запомнила. Правда, говорит она, всегда имеет смысл. Вот была такая фраза, которую можно интерпретировать так ли, этак ли. Но вот эта отчеканенная фраза Правда всегда имеет смысл всегда со мной. И я в течение лет поняла, насколько это точно, и насколько это трудно делать правду достоянием общественности».
«Именно Мариэтта Омаровна пробила дикими трудами, хитростями, обходными путями, женским обаянием, невероятной настойчивостью, чтоб не сказать более резкого слова, Тыняновские чтения, которые начались в 1981 году. Это расцвет застоя».
«В 1982 году жизнь была глухая. Я не очень понимаю, могут ли себе представить молодые, которым в 82-м было, скажем, семь лет, что это такое было, когда весь цвет филологии на грани диссидентства. Когда ты занимался своим конкретным предметом и казалось, что ты далек от каких-то политических сложностей и проблем, ты обязательно натыкался на какой-нибудь факт, который ну совершенно никак не мог быть ни опубликован, ни напечатан, а ты не мог без этого факта, без его публикации двигаться дальше. Любой конкретный человек, он все равно рано или поздно приходил в столкновение с системой просто из-за своего профессионализма в узкой области, как это ни парадоксально звучит».