Бороду с волосами на голове соединяют густые и широкие баки, занимая половину щек, при такой густоте и плотности волос они захватывают все пространство. Широкие и густые черные брови срастаются на переносице и уходят к вискам, так что при этом засилье черноты нос и губы выглядывают, как из вот-вот готового сомкнуться черного ночного леса.
Торс его, надо признать, развит, как у бодибильдера. Ниже рассмотреть не могу, слишком много наворотил на себя этих снежно-белых одеяний, что так красиво оттеняют его смуглую кожу, но торс, плечи, шея — хороши, хотя мне, как всякому мужчине, хотелось бы сказать, что не такой уж и здоровяк, а если и здоровяк, то у него икроножные мышцы недоразвиты, бицепсы дутые, метанчику переел и вообще дурак, это же видно, вон как мышцы напрягает, чтобы пыль в глаза…
Мне показалось, что он иронически ухмыльнулся, легко читая мои мысли, всегда понятные другому мужчине. Черные волосы на лбу перехватывает и прижимает синеватая полоска, то ли шелковая, то ли стальная, так что не увидеть высоту его лба, а так волосы почти касаются бровей, густых, плотных, иссиня-черных.
Он принял повод, леди Элинор легко соскочила, небрежно опершись о его блестящее плечо, похожее на обкатанный морем валун.
— Удачно съездили, моя леди? — спросил он сильным мускулистым голосом.
— Да, Адальберт, — ответила она. — Больше наших крестьян не потревожат.
Он покачал головой.
— Ох, леди… Проще все-таки посылать солдат. Иначе зачем они?
— Никто не сделает работу так хорошо, — ответила она, — как я сама. Адальберт, это мой новый слуга. Будет работать во дворе, носить воду, дрова в кухню, принимать мясо, сыр и вино от крестьян. Покажешь ему, куда ссыпать зерно.
Она отправилась в угодливо распахнутые для нее ворота, подбежал еще один, торопливо взял у Адальберта повод лошадки. Адальберт рассматривал меня без приязни, черные глаза непроницаемы, я не успел задействовать дар прекогнии, Адальберт сказал властно:
— Иди за мной. Не отставай, не люблю.
Слуга, что уводил коня, и те двое у дверей проводили любопытными взглядами.
В холле сумрак, как показалось после пылающего закатного огня, тут же глаза вычленили широкие снопы красноватого света, что падает наискось из окон, я проморгался и обнаружил, что холл достаточно просторный, что неудивительно: это почти весь первый этаж объединенных башен, в то время как у Валленштейна в каждой из четырех башен холлы почти такие же по размерам, а в северной даже побольше. Направо распахнутая дверь, я прошел за Адальбертом в помещение поменьше, более грубое, с простыми каменными стенами, но с множеством лавок, двумя столами и пылающим камином.
На скамеечке перед огнем сгорбленный старик на табуреточке, он поспешно поднялся при виде Адальберта и торопливо поклонился.
— Маклей, — сказал Адальберт отрывисто, — вот еще один в ваше вонючее логово. Покажешь ему, что и как делать!.. Если что не так — шкуру сдеру.
Он тут же удалился, надменный и брезгливый, старик боязливо смотрел ему в спину, а когда дверь захлопнулась, вздохнул с облегчением.
— Ох и лют он бывает, ох и лют… Тебя как зовут?
— Дик, — ответил я.
— Ты откуда будешь, Дик?
— Из деревни, — ответил я и тут же спросил сам: — А что мне делать здесь? В селе я коровам хвосты крутил, а здесь что-то какое-то безкоровье. Не по себе даже…
Он хмыкнул.
— Здесь еще те коровы! Марманда, Франлия… да и Христина — хоть и телка, но коровище всем коровищам… Но больно хвосты им не покрутишь.
Я сел рядом на широкую лавку.
— Адальберт?
Он кивнул.
— Да, Адальберт иногда их пользует. Он вообще старший в замке.
— Кастелян?
Маклей подумал, пожевал губами, бесцветные глаза заморгали.