Здравствуйте-здравствуйте, Семён Маркович, улыбнулся я ему. Заходите, пообщаемся.
Да зачем я тебя отвлекать буду? вздохнул Семён Маркович, проходя и пристраиваясь у окошка.
Вы меня никогда не отвлекаете, заверил я.
Ну что, пнули Забегалова? издалека начал Семён Маркович.
Пнули. Только зачем и кто, до сих пор не пойму.
А ведь он уверен, что это ты, прищурился Семён Маркович.
До меня дошло не сразу. Семён Маркович глядел, улыбаясь, и протирал мятым носовым платком очки.
Я?!
Ты, ты. Он же знает, что ты его не любишь.
Да что он, девица красная, чтобы я его любил?
Не знаю, не знаю
Вообще, откуда эта информация?
Говорят в кулуарах, Семён Маркович неопределенно повращал очками.
Может, стравливают нас таким образом? предположил я.
Может, и стравливают. Тот же Никифор Мефодиевич на тебя ох как зол
Да пошел он, гнида старая! не сдержался я.
Говорит, обидел ты его сильно, продолжал Семён Маркович.
Я захотел плюнуть, да некуда было.
Никифору Мефодиевичу, по моему убеждению, давным-давно пора было прищемить его поганый язык. Таких, как он, следовало еще году в девяносто первом вывезти на барже подальше от берега и открыть кингстоны. Жаль, первому президенту России не хватило запала проделать всё это. Кормясь слухами и сплетнями, товарищ Толиков дул в уши не одному Хрюшникову. А обида его заключалась вот в чем. Как-то раз преподобному Никифору Мефодиевичу вздумалось вдруг показать служебное рвение собственноручно написать в наше издание про какую-то мемориальную доску. Про ее охрененное значение в деле воспитания подрастающих поколений. И не просто написать, но и запечатлеть сие изделие на фото. Конечно, придворный фотограф Колёсиков был в тот момент занят, о чем я и сказал инициативному товарищу. Кроме того, Никифору Мефодиевичу мною было сообщено, что о подобных инициативах желательно извещать меня заранее, а не в последние десять минут. Ни слова не говоря в ответ, товарищ Толиков тогда вышел с таким видом, будто его унизили и растоптали. Попрали человеческое достоинство.
Я через всё это проходил, говорил тем временем Семён Маркович. А тебя они особенно ненавидят: ты же не их человек. Толиков до сих пор возмущается. Не может понять, откуда ты взялся.
Я неаккуратно пошевелился в кресле, и боль в спине тут же напомнила о себе.
Может, ну их всех к чёрту? А, Семён Маркович? Пусть сами в своем говне копаются?
Не горячись, Алексей Николаевич. Спокойнее будь.
Обрастать толстой кожей?
Ну да, если можно так сказать. Уволишься, а что толку? Поставят на твое место какого-нибудь идиота.
Я тут сам скоро в идиота превращусь.
А память подбрасывала новые сценки из прошлого. При известии о моем назначении все в аппарате, конечно, выпали в осадок. В тот момент в ящике стола у Хрюшникова лежала целая пачка резюме и прошений. Больше месяца спикеру промывали мозги самые разные кандидаты и кандидатки. Одна из кандидаток, по фамилии Скотникова, рвалась даже к нему в загородную резиденцию, грозясь лично представить развернутую концепцию работы пресс-службы. Себе в актив мадам Скотникова заносила доблестную службу в секретариате одного из предыдущих губернаторов. Ныне была она соседкой всё того же Валентина Юрьевича по подъезду одного и того же номенклатурного жилого дома.
К изумлению публики, спикер стоически вынес эти наскоки и подходцы. Этим он изрядно огорчил и Забегалова, и ряд других желающих пристроить в аппарат своего человечка или даже пристроиться лично. С тех-то самых пор любимой темой расстроенного Валентина Юрьевича и стали рассуждения о необходимости разогнать пресс-службу как слишком дорогостоящую структуру, к тому же хронически и вызывающе не выполняющую своих обязанностей.
Семён Маркович улыбался и глядел на меня сквозь очки.
Ничего, Алексей Николаевич! Всё нормально. Держись!
Да смысла всё меньше вижу.
Спина как будто отваливалась. Хотелось вытянуться и забыться, а еще лучше погрузиться в соленую ласковую воду Средиземного моря, снова увидеть залитые солнцем горы, пальмы и разноцветные паруса
Семён Маркович тактично кашлянул.
Ну, я пойду. Ты тоже не засиживайся, отдохни.
А вы же в отпуске вроде бы, вспомнил я.
На больничном, поправил Семён Маркович. Поджелудочная ноет, обследоваться надо.
Ну и обследуйтесь. Зачем сюда ходить?
Вызывают, развел руками Семён Маркович. Сегодня в обед спохватились: надо, оказывается, сделать речь к открытию клуба.
Какого клуба? Ночного?
Сельского. У Виталия Ивановича в избирательном округе. Он говорит, ты ему не пишешь ничего, вот меня и озадачили.
Я только рукой махнул.
Интересно, а он хоть раз мне поручал?
Не знаю, не знаю
Зато я знаю. Не было такого. У пресс-службы вообще эту функцию забрали. Теперь то вас дергают, то вообще непонятно кого. Бардак развели и виноватых ищут! я с хрустом оторвал вчерашний листок календаря.
Держись, Алексей Николаевич, повторил Домашевский, вставая.
Я кивнул в ответ.
Тут Шарохин к тебе не заходил? спросил Семён Маркович уже с порога.
Нет. А зачем?
Если зайдет, скажи, что не видел меня, ладно?
Скажу, пообещал я.
Все будто сговорились не дать мне закончить эту служебную записку. Продвинуться вперед я успел ровно на абзац, когда дверь снова распахнулась в этот раз без стука и стремительно. В кабинет, часто дыша, вбежал депутат Шарохин. Михаил Юрьевич руководил межфракционной группой «Честность», созданной на заре нынешнего созыва. Тогда всерьез предполагалось, что в нее вольются все, кому дороги идеалы неподкупности невзирая на партийную принадлежность. Кончилась затея тем, что в группе скоро остались двое сам Шарохин и один его коллега, в принципе не появлявшийся в парламенте. По регламенту группа должна была принять решение о самороспуске, но для этого ей надо было собраться на заседание. А провести его не имелось ни малейшей возможности, ибо кворум, согласно всё тому же регламенту, составлял более половины ее списочного состава.
Над уникальной ситуацией смеялись все, но поделать что-либо никто не мог. Закон, как известно, суров. И Михаил Юрьевич на совершенно законных основаниях продолжал ходить на малый совет, имел свой кабинет с телефоном-вертушкой и консультантом и, само собой, получал хорошую заработную плату с надбавками и премиями. Лидеру группы, как и главам партийных фракций, таковая полагалась.
Сам лидер был человеком военным (разумеется, уже несколько лет как в отставке) и периодически выступал с громкими заявлениями то о горестной судьбе всей животноводческой отрасли, то о недопустимости приватизации городских рынков. Вполне, по-моему, искренне и честно ратовал за усиление государственного регулирования и, одновременно, за беспощадную борьбу с коррупцией. Что, опять же, по моему мнению, явно противоречило друг другу.
Николаич, к тебе Домашевский не забегал? сразу спросил Шарохин.
Нет, ответил я, помня свое обещание.
Ах, падла такая! яростно выдохнул депутат. Нет, ну ты смотри, а! Специально от меня бегает!
Говорят, он на больничном, обмолвился я.
Знаем мы эти больничные! Симулянт он! продолжал бушевать Михаил Юрьевич.
А что случилось? спросил я, отрываясь от компьютера.
Чтоб я за него хоть раз еще поручился!.. Да его прибить мало! развивал свою мысль парламентарий.
В принципе всё было ясно и без вопросов. История эта началась до моего появления в аппарате. Тогда еще действующий пресс-секретарь задумался об улучшении жилищных условий и занял деньжат в одном почтенном банке. Крупную сумму без поручителя не давали, и Семён Маркович привлек в этом качестве депутата Шарохина, с которым был на короткой ноге. Потом власть переменилась, Домашевского хотели убрать из парламента к чёртовой матери и даже оформили приказ о его увольнении. Болтался он между небом и землей месяца три, банку кредит не возвращал. Банк разъярился и адресовал претензии поручителю. Поручитель тоже разъярился, ибо ничего такого не предполагал. И пошла писать губерния