Он жил в Лондоне? проглотив очередную ложку, спросила Роуэн. Она слышала множество историй о столице, этом городе воров и карманников, гулящих девок и нищих, шайках вербовщиков и похитителей трупов, жуткие рассказы о распущенных нравах и алчности. У нее Лондон вызывал откровенный ужас. Даже Оксли, многолюдный и оживленный, вымотал ее, привыкшую к тишине и спокойствию, и у нее никак не выходило представить такой же, только в двадцать раз больше.
Да, до женитьбы, вдруг резким тоном отрезала кухарка. Ну, довольно, нечего болтать попусту.
Роуэн доела кашу, выскребя из миски все до зернышка. Она и не помнила, когда прежде получала столько еды; грубая ткань платья даже начала давить на живот.
Закончив, она завороженно наблюдала, как Пруденс суетится на кухне, меняя сковороды и кастрюли, сливая кипящую воду и расставляя сервировочные блюда с поразительной быстротой. На столе готовился целый пир, и всего лишь на двоих Роуэн никогда не видела столько еды сразу. Ей повезло найти место в состоятельном доме.
От тепла кухни и сытной еды ее разморило, и она, опустив голову на руки, решила всего минуточку отдохнуть.
Поднимайся, соня. Кто-то легонько подергал ее за рукав, и Роуэн через силу подняла голову. Поморгав, она заметила, что на кухне почти не осталось следов бурной подготовки к ужину. Сейчас тебя отмоем. Кухарка исчезла в проходе позади кухни, но ее не было так долго, что Роуэн слегка забеспокоилась. Наконец Пруденс вернулась, неся хлопковую сорочку, сложенный кусок ткани, щетку и кусочек светло-коричневого мыла.
Слева по коридору, в прачечной, есть корыто, я натаскала туда воды из колодца, сообщила Пруденс, вручая Роуэн вещи. Горячая вода только всякие болячки приносит.
Да, мэм, согласилась Роуэн. Ее мать считала так же.
Тогда поторопись, рассиживаться тут некогда.
Да, Пруденс. Роуэн поспешила в направлении прачечной.
Когда она наконец отмылась дочиста, вытерлась и отжала волосы, зубы у нее стучали от холода. Переданная ей сорочка когда-то явно была господской, и теперь, несмотря на заштопанные рукава и слишком длинный подол, приятно и мягко касалась кожи. Подхватив подол одной рукой и собрав грязные вещи другой, Роуэн вернулась в кухню.
Ой! Она чуть не выронила свой сверток. За столом сидел юноша, тот рассыльный из мясной лавки, которого она заметила днем в городе. Прошу прощения. Пунцовый румянец залил щеки, ее перестала бить дрожь, сменившаясь столь же неприятным жаром. Она не привыкла, чтобы ее видели незнакомцы, особенно в ночной рубашке.
Мальчик уставился на нее, точно на привидение.
Ты кто? придя в себя, спросил он.
Роуэн Кэзвелл. Служу здесь, произнесла она, с удовольствием услышав, как это звучит.
Томми Дин, а ты что здесь делаешь? Вошедшая в кухню Пруденс плюхнулась за стол с пузатой бутылкой в руке и плеснула себе в стакан прозрачной жидкости.
Даже с такого расстояния Роуэн безошибочно узнала запах джина: ее тетка тоже любила выпить стаканчик-другой.
Тут Пруденс заметила Роуэн и ахнула.
Твои волосы
Роуэн машинально коснулась головы. До этого на ней был чепец, и она поняла, почему остальные так отреагировали: волосы у нее были редкого оттенка, светлые до белизны и мягкие на ощупь, точно осенняя паутинка. Сейчас они закрывали поврежденный глаз, спадая волной почти до талии. Братишки часто дразнили ее: «Королева снега, где твоя телега!» приговаривали они без конца, а потом удирали от нее, хохоча и падая, налетая друг на друга. Вечерами мама сажала ее перед камином и расчесывала спутавшиеся пряди, а когда на них падал отблеск огня, даже отец не мог отвести взгляд.
Пруденс смотрела на нее с опаской, потому как все знали, с такими волосами ничего хорошего не жди, а другие прямо говорили: «к несчастью». Прикусив губу, она только сказала:
Лучше поднимайся-ка наверх, да чтоб не увидел никто. Держи. Она протянула Роуэн мужской халат, который, как она тут же подумала, когда-то мог принадлежать мистеру Холландеру. Тонкое мягкое сукно, и только потрепанные краешки манжет выдавали, что его вообще носили. Набрось сперва. Сорочку и приличной-то едва назовешь.
Придерживая накинутый халат, Роуэн уже повернулась, чтобы выйти, но остановилась. Юноша за столом будто едва терпел боль. Выражение его лица оставалось спокойным, но Роуэн чувствовала исходящее от него невыносимое страдание столь же ясно, как тепло от огня.
Такое случалось с ней прежде. Как-то летом, когда ей исполнилось десять, она была на лугу с братьями, и вдруг ее словно что-то толкнуло: «Беги домой». Она бросилась по тропинке к дому, а вбежав на кухню, увидела маму с перекошенным от боли лицом и залитой кровью рукой.
Нужна ткань, сквозь зубы выдавила она. Роуэн вернулась с холщовой блузой первое, что попалось под руку, и помогла перевязать рану. Нож соскользнул, объяснила тогда матушка.
Чуть позже она спросила:
Как ты узнала?
Роуэн пожала плечами.
Почувствовала, будто что-то острое пронзило меня насквозь, и не успела опомниться, как ноги сами понесли сюда.
Так ты видишь, задумчиво произнесла мама. У тебя есть дар.
Что? непонимающе переспросила Роуэн.
У твоей бабушки он тоже был. Тебе придется всегда быть настороже. Ни слова об этом, ни единой живой душе ни братьям, ни отцу, ты поняла? С такими волосами все вокруг непременно решат, что ты ведьма.
Это слово вселяло страх; Роуэн хорошо знала, что случалось с теми, кого обвиняли в колдовстве. Их сторонились, винили за неурожай или падеж скота, за любое несчастье или болезнь. Не нужно было доказательств, их выгоняли из собственного дома, из деревень или того хуже, бросали в ближайшую темницу. В мгновение ока слухи становились сплетнями, а те фактами.
Не так давно, рассказывала матушка, ведьм топили или сжигали на костре на глазах у всей благоговейно наблюдающей деревни. Самое меньшее пытали, дробили кости в тисках, пока они не сознавались в преступлениях, настоящих или надуманных при первом же подозрении. Даже просто за открытые и смелые высказывания могли надеть маску позора с железным кляпом, чтобы заставить замолчать. Менее двух поколений назад в городке Малмсбери милях в сорока от Оксли жители обвинили трех женщин в колдовстве за наведение хворей, их заклеймили как ведьм и повесили за изготовление зелий и якобы ворожбу. А матушка Роуэн была еще совсем девочкой, когда сестер Хандсель из Дании, живших неподалеку от Флоктона в деревушке Уилтон, обвинили в том, что они наслали на деревню оспу, и забили камнями в ближайшем лесу, даже судебного слушания не было.
С упразднением законов о колдовстве уничтожили далеко не все позорные стулья: на них сажали гулящих девок, падших женщин и ведьм. Их прятали в коровниках и хлевах, на чердаках и в прачечных. Роуэн никогда их не видела, но содрогалась при воспоминании о рассказах матушки о том, как обвиняемых привязывали к таким стульям толстыми кожаными ремнями и опускали в воду, представляла тот ужас, который им приходилось пережить, обездвиженным, лишенным воздуха. Она всегда боялась воды: стремительных рек, извилистых потоков, подхватывающих камни и палки, и глубоких заводей от упавших во время грозы деревьев.
Матушка уже показывала Роуэн, как приготовить простые снадобья из целебных трав, растущих на холмах и опушках, но после того случая с ножом стала учить ее и некоторым чарам, и Роуэн не нужно было объяснять, что говорить об этом вне дома или с кем-то кроме матушки нельзя, даже с Уиллом, ее любимым братом.
Юноша неловко шевельнулся на лавке, и Роуэн вновь ощутила исходящие от него волны боли. Случилось что-то очень плохое.
Сестрица небось гадает, что там с тобой, укорила Пруденс мальчика. Надеялся получить что-то с ужина?