Я была свидетелем, как он давал работу опальным режиссерам — Толе Васильеву, Додину, Виктюку, как заботился о жилье для таких, как они, как спасал гениальных мальчишек от Афгана; к нему шли вдовы, нуждающиеся — в том числе и нуждающиеся в квартирах, а затем дачах и машинах бедные таланты… Он спускался с облаков, с высей, в люди, в грязь, бездомность и войну, и кого-то вздымал вместе с собой на театральной люльке вверх, к огням рампы: смотри, все хорошо! Люди такого рода (как мой учитель Арбузов, например) обожают счастливый конец.
Но в то же самое время, когда я его спросила, какой свой спектакль он хочет, чтобы я посмотрела, — Ефремов вдруг задушевно ответил:
— Ну, «Заседание парткома», что ли.
А мне они были странно чужие, все его тельмановские бунтари-парторги, шатровские герои, шпарящие свой текст по неопубликованным стенограммам заседаний ЦК ВКПб, публикуемым только МХАТом, здесь и сейчас, с обязательным раскрытием образа Ленина на уровне гримерского чуда, так что неутыка Брежнев, посетивший спектакль, даже громко шептал при появлении Калягина (в бородке, руки за жилетку, на голове добавочная толстинка, лысина на лысине, чтобы создать купол ленинской головы) — скрежетал на весь зал: «Надо вставать?»
Но Горюнов — вот загадка — твердил свое: «Пишите, Стефановна, он поставит».
Я понимаю теперь, что сущностью Ефремова в те годы, сущностью государственного мужа и режиссера этой страны — было повлиять на ход событий силами театра, заставить партию дрогнуть и принять другие правила жизни. Заставить проводить совершенно другие заседания парткома, заседания чистых сердцем борцов, готовых на забастовку и отказ от премии!
Может, он и мне помогал именно из этих благородных побуждений типа «пусть цветут все цветы», в частности, вызвал меня, как вызывают члена партии в райком (ковер, пять телефонов, секретарша, библиотека, просители в предбаннике), и сказал кратко:
— Ну вот у вас «Чинзано».
— Да.
— Ну что это за пьеса, простите, двадцать страниц. Это пьеса?
— Да.
— Какая же это пьеса, если ее нельзя сыграть в театре!
— Играют же (скромно, я).
— Кто! (со знаменитым придыханием)
— Ваш же. Игорь Васильев. Олег Даль репетировал.
— Это не в театре, это не то. Напишите второй акт.
— Я по заказу не работаю.
— Продолжение, второй акт.
— А! Вы так хотите: в первом акте пьют мужики, во втором бабы.
— Ну!
— И одна говорит другой: запомни, вчера я ночевала у тебя!
— Ну!!!
Ефремов был доволен.
Я шла домой и злорадно думала: «Я напишу такой второй акт, что ты точно не сможешь поставить».
Написала. И он действительно не поставил. Но тут же своей волей защитил запрещенный спектакль Виктюка, который поставил мои «Уроки музыки» в университетском театре на Моховой.
Главное, что мне удалось за эти годы понять, это то, что он терпеть не может выверты, приемы, режиссерское присутствие на сцене. Он так хорошо знает театр, что ему просто скучно это делать. Высший пилотаж — это другое. Совершенно другое. Ни шва наружу. Ни следа работы. Все идет, как будто ставит сама жизнь. На зрителя надо воздействовать тайно.
С течением времени я оценила это профессиональное благородство Ефремова, но что толку-то, если он меня не ставил. Уже шли у меня «Три девушки в голубом» в постановке Ю.Махаева и Марка Захарова, и худсовет МХАТа даже откликнулся поздравительной телеграммой (редчайший случай в театре, но чувствовалась все та же рука Ефремова), шла «Квартира Коломбины» Виктюка в «Современнике».
Следующая глава этого романа открывается тем, что я пошла к Ефремову с банальной просьбой о помощи. Бывают такие моменты в жизни каждого. Юмор меня покинул. Я стучалась во многие двери. Олег был последней надеждой.
Он очень просто обещал помочь. Тут же снял трубку, сверился с одним телефоном в записной книжке, позвонил. Дорога была накатанная, как я поняла. Ефремов помог уже, видимо, многим.