Ничего удивительного. Лицемерный Запад на своем уровне. Потеряны фундаментальные основы, на которых возникла и зиждилась западная цивилизация. Но общество, где уже нельзя называть вещи своими именами, где извращения и пороки возведены на уровень добродетели, такое общество не имеет никакого морального права присваивать себе статус защитника свободы. Общество, где отменяют половые различия и нормальную семью, такое общество не может насаждать свою меру ценностей, стараясь навязать ее силой. Ибо это общество современных идолопоклонников, бездуховное общество крайнего гедонизма.
Что такое одинокий голос? Его не слышно в общем хоре шельмования и демонизации, но как писатель, думающий и пишущий по-русски, я протестую против преследования носителей великого языка и великой культуры и выражаю поддержку всем, на кого обрушился неоправданный гнев «прогрессивно мыслящих». А тем, кто взялся судить, хотелось бы напомнить: «Не судите, да не судимы будете»!
В Литовской дивизии
отрывок из романа «Рог Мессии»
Выходец из Литвы, в прошлом состоятельный коммерсант Юда Айзексон против своей воли в 1942 году попадает в формирующуюся Литовскую дивизию Красной Армии. Его семья уничтожена литовскими нацистами, и это обстоятельство, подкрепленное рассказами других, помогает Юде стать настоящим солдатом.
Несколько дней спустя эшелон Юды Айзексона прибыл в Балахну. Начались солдатские будни, и были они, хоть и тыловые, гораздо тяжелее для Юды, чем в армии Андерса. За день он так уставал, что к вечеру подгибались ноги, и только окружающая обстановка помогала переносить трудности. В Литовской дивизии на десять тысяч человек личного состава приходилось почти три тысячи евреев, и Юда чувствовал себя так, словно не покидал Каунас. На учениях, политзанятиях, в нарядах всюду звучала еврейская речь, и литовцы, даже командиры, воспринимали это совершенно естественно. Они к такому привыкли. Непривычно было остальным видеть это и слышать.
Литовская дивизия являлась единственным подразделением Красной Армии, где еврейский язык имел почти те же права, что литовский и русский. Ораторы на собраниях говорили на идиш, еврейские песни звучали на маршах, а религиозные солдаты собирались в миньяны[4]. Было что-то неуловимо похожее на польскую армию Андерса, только с советским уклоном. Но если попав к Андерсу, Юда был счастлив, когда стал каптенармусом, то теперь, сам себе удивляясь, он не стремился занять подобную должность. Что-то случилось с Юдой, он отважно постигал непривычную и трудную для него солдатскую науку и уже с переменным успехом стрелял из винтовки, которую вначале боялся брать в руки. Но не эти учебные стрельбы сыграли с ним злую шутку, а занятия по штыковому бою. Набросившись на соломенное чучело, Юда промахнулся, потерял равновесие и, пытаясь удержаться, машинально схватился голой рукой за штык. Подбежавшему сержанту оставалось только смачно выругаться:
И какой же это муила руками за штык хватается?! А приклад у тебя для чего?!
Сержант был русским, одним из многих, специально направленных в Литовскую дивизию, где не хватало военных специалистов. Добавив несколько крепких выражений, он сам отвел Юду в санчасть. Рану зашили, и черноволосая медсестра с симпатичным, но каким-то застывшим лицом еще долго после этого возилась с неудачником. Юде показалось, что она улыбнулась, и это подобие улыбки он истолковал по-своему. Конечно, над таким недотепой посмеяться не грех.
Но оказалось, что черноволосая и не думала смеяться. Ее лицо и взгляд говорили о гнездящейся в сердце тоске, только Юда, который стискивал зубы, чтобы не застонать, был не в состоянии разобраться.
Терпите, не меняя выражения лица, сказала медсестра. Вы же солдат.
«Вы, несмотря на боль, подумал Юда, ощущая себя стариком рядом с этой интересной, но странной медсестрой. Сколько же ей лет? Наверно, двадцать пять, не больше»
Вернувшись к себе, Айзексон почувствовал, что его охватывает знакомое волнение, приходившее всегда, когда ему нравилась женщина. Он все еще думал о ней, когда дня через два медсестра сама показалась в роте.
Что же вы на перевязку не пришли? с укором сказала она, поднимая на Юду печальные глаза. А если рана загноится?
Юда и впрямь забыл, что должен был явиться на перевязку. Он с радостью устремился в санчасть.
Мое имя Шейна, поменяв повязку, неожиданно сказала медсестра. А ваше?
Юда. Я из Каунаса.
А я из Шауляя. Там меня звали Ше́йнеле.
Отличное имя. Мне нравится. А как вы попали в дивизию?
Как и многие из нас. Добровольно. А вы?
Юда неопределенно пожал плечами.
Давайте встретимся вечером, предложил он. Я вам все расскажу.
Ему показалось, что Шейна смутилась. Несколько минут она молчала и лишь потом ответила:
Хорошо.
Из-за раненой руки Юда в общих занятиях не участвовал. Зато его назначили дневальным, и как раз в этот вечер он должен был дежурить. Юда понимал: надо что-то придумать, нельзя откладывать встречу, и подошел к Грише Марго́лису. Гриша, парикмахер из Плу́нге, никогда не бравший в руки даже охотничьего ружья, знакомый лишь с ножницами и бритвой, в военном деле делал успехи и уже стал командиром отделения.
Гриша, подмени на часок. Очень надо.
Юда был уверен, что Гриша не откажет, но тот покачал головой:
Не получится. Зверь в роте.
Зверем прозвали командира роты лейтенанта Гриба́ускаса. Тот служил в довоенной литовской армии и славился на всю дивизию требовательным и жестким характером. Юде от него пока еще не доставалось. Поранив руку, он ожидал разноса и очень удивился, когда лейтенант, не сказав ему ни слова, обратился к Марголису:
Научи своих бойцов винтовку держать, иначе сам будешь каждый день штыковой бой отрабатывать.
Юда сник. Если Зверь здесь, с мечтой о санчасти можно распрощаться. На перевязке он сегодня уже был. Неожиданно грозный лейтенант, ни на кого не глядя, быстрым шагом прошел к выходу. Проводив его взглядом, Юда решился.
Если что, скажешь: мол, рука разболелась, бросил он Грише, выскакивая на улицу.
Уверенный в том, что его ждут, Юда почти бежал и был неприятно удивлен, увидев Шейну, беседующую с каким-то мужчиной в белом халате, по виду врачом. На Юду она не обратила внимания, и тот замешкался, не зная, как быть. Спустя несколько минут он осмелился кашлянуть. Медсестра обернулась.
Я скоро. Пройдите в перевязочную, официальным, ничего не выражающим голосом сказала Шейна. Это боец, которому ты ладонь зашивал, пояснила она собеседнику. На перевязку пришел.
Юда вспомнил молодого доктора, зашивавшего руку, и расстроился еще больше. Возомнил, старый дурак. Захотел понравиться. Да ведь она, эта Шейна, моложе Дарьи! И с врачом на «ты». А он? Кому он такой, как сейчас, нужен?
Хотя дверь была открыта, разговора Юда не слышал. Наконец доктор встал, и Юда увидел, что Шейна улыбнулась.
«Значит, умеет», подумал он. Юду не покидало ощущение какой-то двусмысленности. Он подозревал, что Шейна ведет себя неискренне, и если она не готова раскрыться, то зачем ему раскрываться перед ней? Но эта молодая женщина нравилась Юде все больше, и он не знал, как быть. Задумавшись, Юда не видел, что Шейна вошла в перевязочную, и очнулся, услыхав свое имя:
Юда!
Взяв стул, Шейна придвинулась к нему:
Вы обещали рассказать, как попали сюда.
Юда неуверенно посмотрел на Шейну. Он не узнавал себя. Где решительность, напористость, умение подчинить? Ничего не осталось. И с Дарьей спасовал тогда. Неужели и теперь так же будет? Тогда что-то вообразил и сейчас. А впрочем Ведь не забыла же она про его обещание. Значит, ей интересно.
Рассказ Юды Шейна выслушала молча, без всякого выражения на застывшем лице. Юда даже усомнился, слушала ли она, но Шейна сказала все тем же бесцветным, монотонным голосом: