Слажено певшие люди спустились, и стали вместе с остальными.
Вставайте на колени, -затараторила Лама, дальше по обряду основное прошение у божества.
Я, наверное, единственный, кто стал на колени вместе с Реконструкторами. Остальные наблюдающие недоуменно пожимали плечами и улыбались.
Отче наш! Иже неси на бибиси снова слажено и красиво запели.
Рядом со мной стоявшая на коленях женщина Реконструктор в черном, уютно примостившись за спинами, глядя в сюэкль, успевала одновременно петь по какому-то греческому наречию, написанного английскими буквами, следить за рукой руководящего пением, и тут же объясняться знаками с человеком в космическом скафандре, чье голографическое изображение из сюэкля переминалось с ноги на ногу на ладони Реконструкторши. Человек улыбался и кивал в такт пению.
После прошения все встали, и человек с цилиндром на голове обратился ко всем присутствующим.
Дорогие братья и сестры! начал он, сделал паузу, и повторил. Дорогие братья и сестры! Именно так обращались с этого места к своим прихожанам допотопные священники. Обращались к верующим, приходившим в этот храм. И среди нас встречаются верующие, которых мы так же любим, и которые нам не менее дороги, чем остальные люди. Более, мы любим ту веру, которой они придерживаются. Высокую, поэтическую веру в то, что жизнью управляет некий создатель, присутствующий незримо при каждом мгновении жизни, и уверенность, что после нашей с вами смерти нам предстоит новая, другая жизнь, более светлая и добрая. Чистая вера, присущая чистым людям. И как-бы нам не хотелось вместе с ними в это верить, мы должны признать, что в природе есть четыре сезона. Сезон рождения и юности. Сезон цветения и пика. Сезон стабильности и подвода итогов. Сезон увядания и смерти. И надо понимать, что только между этими двумя точками, рождением и умиранием, и проходит наша жизнь. Только между ними. И иметь мужество признать, что вера в какое-то божество и загробную жизнь есть только сладкая вакцина, которую человек хочет принять, и принимал от этих людей, которых мы вам показывали. От священников. Принять от невозможности думать о том, что когда-то для него не будет шелестеть ветер в рощах, не будут биться о берег волны, не будут смеяться дети, уйдут все жизненные радости. Навсегда уйдет сама жизнь и навсегда исчезнет он сам. Но не стоит думать, что допотопные люди, в том числе и эти священники, были немужественными людьми и всегда обманывали верующих, то и дело подогревая в них веру в загробную жизнь и некое божество. Нет, это неправда! Мы, Реконструкторы, не только слепо производим обряд, но и немного понимаем и изучаем то, о чем они говорили и что пытались донести. Так же, как и мы, эти священники часто говорили о любви к друг другу. Так-же как и современный человек понимали, что кроме любви и поклонению чему-то непонятному, всегда необходима и любовь к ближнему своему. Любовь, без которой ничего не бывает! Много веков назад люди стояли здесь и говорили: любите друг друга! И мы вам говорим: любите друг друга! Любите всегда, везде, и несмотря ни на что! Спасибо вам, что любите! И спасибо огромное, что выбрали время и пришли на нашу Реконструкцию, которую мы с такой любовью приготовили для вас!
Церковь наполнилась возгласами радости и одобрения. Реконструкторы скрылись в боковых дверцах. Присутствующие стали хлопать в ладоши. Открылись центральные ворота и сперва вышла Лама вместе с Реконструкторами, стоявшими вместе со всеми. Они постояли под хлопки, и разошлись в разные стороны. Затем вышли два совсем молоденьких мальчика, несколько раз проходившие во время обряда с большими, похожими на бревна, свечами. Они также постояли и разошлись. Затем вышли поющие вместе с человеком, от чьих рук менялось их пение. Им стали хлопать больше. И, наконец, под самые громкие и частые хлопки и возгласы вместе выбежали Реконструкторы, изображавшие священников. Они встали, затем сделали совершенно одинаковые движения, схватив себя за бороды. Немного постояв, они также синхронными движения резко сорвали их. Бороды оказались приклеенными и ненастоящими. Хлопков и возгласов стало еще больше. Я заметил Вини. Он безучастно сидел на скамеечке возле входа, не хлопал вместе со всеми, и задумчиво смотрел в пол.
Реконструкция закончилась.
Мы вышли и пошли в сторону Агоры.
С первым причастием, мальчик мой! насмешливо говорит Вини.
Почему-то я догадываюсь, что кормление кашицы с ложечки это и есть «причастие».
Через некоторое время к нам присоединяются Реконструкторы с Ламой.
Вы только посмотрите, какой мальчик! Лама ласково берет меня за руку. В одежде, сотканной матерью! Собственноручно!
Мой экзомис, кусок ткани цвета кипяченого молока, скрепленный на талии и на левом плече, с орнаментом в виде переходящих друг в друга прямых углов привлекает внимание. И я, и мать, и отец всегда носим одежды нашей Родины, мы же Хранители.
Долго рассказываю про греческие одежды. Больше всего вызывают удивления кусочки свинца, вшитые в ткань, чтобы подчеркнуть складки. Серьезный высокий Реконструктор, простивший мне шалости, все заносит в сюэкль.
Все это время Лама держит мою ладонь в своей, и улыбается. Ладошка у нее вытянутая, чуть влажная и немного подрагивающая, с острыми кончиками ногтей. Глаза Ламы, с веселыми искорками, почти не раскосы. Ей за семьдесят, она очень волнительна со своим светлыми распущенными волосами. Она переоделась. На ней серебристое сильно обтягивающее платье по колено, с сильно открытым верхом. Лама очень сильно светлокожа. Почти как дядя. Веревочка-бретелька огибает шею Ламы, и не дает соскользнуть платью, придерживая его на двух больших мягких грудях, верх которых щедро усыпан рыжеватыми пятнышками от долгого пребывания на солнце. Лама их совершенно не стесняется, и судя по всему, совершенно не думает о том, чтобы как-то убрать их. В отличие от дяди, который при малейшем пигментике тут-же втирает в свою холеную кожу крема и мази.
Мы идем куда-то толпой, Лама держит мою руку в своей, и, радостно ей размахивая, быстро рассказывает кому-то об общем массаже в бассейне с маслом. Дядя смотрит на нас и посмеивается. Вини усмехается. Мне приятно идти с Ламой. И если честно, очень волнительно. Реконструктор, тот, который серьезный, идет от меня по другую сторону, и не отстает с вопросами. Ему все интересно. Я рассказываю, как самому сделать лодку, как держать пальцы для дойки козы, а для того, чтобы помидоры были сочнее, следует положить в лунку к зернышку протухшего на солнце анчоуса. При последнем Нак, так зовут этого человека, вздрагивает, но не перестает методично заносить мои знания в сюэкль.
Вы-верующий? спрашиваю я у него, вспоминая, с какой серьезность и вовлеченность проводил свою роль в обряде Нак.
Верующий? Нак удивленно поднял на меня глаза. Я Реконструктор. Я историк, а разве историк может быть верующим?
Мы с Ламой чуть отстали. Я рассказываю ей про Грецию. Лама обнимает меня, благодарит за интересный рассказ и целует в щеку, на мгновение застывая в обнимку. Я ощущаю, как ее дыхание, едва касаясь горячим ветерком моего уха, чуть слышно выходит из приоткрытых губ. Наши тела разделяют две тоненькие одежды, и я боюсь возбудиться. И еще сильнее боюсь, что кто-то увидит это.
Она некоторое время смотрит на меня, улыбаясь, и я вдруг понимаю, что светлые волосы ее натуральные, а не крашеные.
Эпидавр и Одеон Геродота Аттика часто сравнивают с кратерами. Особенно в этом преуспели жители лунных колоний. Или со взлетной площадкой для древних летающих кораблей. Мне Эпидавр напоминает широкое блюдо для фруктов, а Одеон-пиалу. Еще Геродота Аттика похож на пустую ореховую скорлупку, а Эпидавр на перевернутый панцирь черепахи.