Разумеется, серьезный разговор, как будто отец ведет иные? пожал я плечами.
И он хочет, чтобы мы оба присутствовали при этом разговоре, как будто бы было необходимо об этом напомнить, произнес Франсуа.
Столько слышал от отца про этого месье Шафака потянувшись, произнес я, прохаживаясь по комнате кузена и пытаясь определить, кому из нас все же выделили покои попросторнее. Ты думаешь, он к этому причастен?
Кузен вскинул брови и бросил взгляд на приотворенную дверь. Вполне благоразумно опасаясь лишних ушей, Франсуа прикрыл ее, догадываясь, к чему я клоню.
К исчезновениям наших людей? Да, вполне, кивнул Франсуа, говоря четко и уверенно, хоть и понизив голос.
Самодовольно пожав плечами, я лишь удостоверился в собственной догадке, и мне было приятно слышать, что мы с кузеном одного мнения.
Неужели ему выгодно ссориться с людьми, вроде моего отца? Я прошелся по комнате, направляясь к тому злосчастному кувшину, отражение в котором меня выдало.
Скорее всего, он нашел более щедрого покровителя, ответил кузен.
И менее белого, добавил я, касаясь кончиками пальцев холодного металла. Знаешь, а тогда ведь совсем скверная картинка складывается.
Я слегка постучал ногтями по кувшину, и он отозвался сладким распевным звоном.
Франсуа перевел на меня взгляд.
Тогда выходит, этот месье Шафак в лучшем случае смотрит сквозь пальцы на эти исчезновения, протянул я. А в худшем
Ты ужасного мнения о людях, братец, вздохнул Франсуа.
Я пожал плечами, не имея что возразить.
* * *
Очень скоро терновый венец мигрени ослаб и спал, и я ощутил долгожданную свободу. Новый прилив сил благотворно прояснил рассудок и оживил притупленные чувства. Первым делом, как и подобает пылкому уму исследователя, пробудилась жажда познания.
Было решено провести остаток длинного дня в изучении волшебного дворца, который столь радушно нас принял в качестве гостей.
Внутреннее убранство поражало, пленило с впечатляющим размахом и щедростью. Мы проходили вдоль арок, выложенных мелкой мозаикой. Их хитрые узоры обманывали мое зрение до такой степени, что отпечаток их, извратив все цвета и переменившись на противоположный, стоял пред моим взором, даже если я смотрел на белоснежную стену или пустой потолок.
Пекло остыло, и меня манил свежий воздух, который присущ жарким приморским городам: мягкий и ласковый. Если я закрывал глаза и вспоминал Марсель, в котором часто бывал, терпкие ароматы быстро уверяли меня, что мы на коварном востоке, вдали от родины, и глаза стоит держать открытыми.
Душистые ароматы расплывались незримым облаком, крадясь в прохладных сгущающихся тенях. Прогуливаясь по крытым балкончикам, мы с Франсуа зашли во внутренний сад с алжирскими пихтами и раскидистыми оливковыми деревьями. Сам дворец окружал нас по периметру и состоял из четырех ярусов, которые стояли друг на друге ровными арками. Перила и перегородки, умело вырезанные из дерева, вились искусными решетками. Белые арки окрашивались в бледно-розовый цвет вечереющего солнца, а над каждой капителью колонн тянулась полоса яркой плитки. Нежное благоухание доносилось с тихим ветерком, который трепал гибкие ветви с узкими сочными листьями.
Рядом со мной сидел Франсуа и чиркал в своем альбоме твердым карандашом. Лишь краем глаза я заметил пару набросков раскидистых оливковых деревьев, что стояли чуть поодаль от нас.
Изначально мы хотели лишь пройтись по саду, но жара уже спала, и мы нашли большее удовольствие, находясь здесь, на свежем воздухе.
Как думаешь, нам разрешат и тут постелить под открытым небом? спросил я.
Думаю, это будет не совсем вежливо, отозвался Франсуа. Месье Шафак приготовил для нас прекрасные покои, но в первый же день мы просим гамаки, чтобы ночевать под звездами. Как-то некрасиво получается, не находишь? Я сам отнюдь не против самой затеи и при других бы обстоятельствах попросту не стал бы ждать никакого дозволения взяли бы сами и натянули гамаки, делов-то?
Я улыбнулся, предаваясь приятным воспоминаниям о наших ночевках на тенистых опушках леса. Кроны ласковым шелестом скрывали наши с кузеном беседы. Сейчас оливковые деревья и кипарисы отнюдь не спешили заглушить наши разговоры. Кажется, деревья напротив притаились, слушая гостей с далекого севера.
Ты смог бы тут остаться жить? спросил я кузена.
Мы едва приехали, ответил он и пожал плечами.
Альбомный лист перевернулся с сухим шелестом, каким наполняются леса нашей родной Франции поздней осенью.
А ты бы хотел? спросил кузен, поднимаясь в полный рост и пересаживаясь на другое место, на этот раз обращая свой взор на низкие кусты с маленькими благоухающими белоснежными розами.
Я же тебя не об этом спрашивал вздохнул я, закатывая глаза.
Вот как? спросил Франсуа.
Чирканье карандаша по бумаге не стихало.
Мой вопрос был не о твоем желании, протянул я. Смог бы ты жить здесь? Про себя думаю, что вряд ли. Хотя бы по вине этого беспощадного солнца. Не люблю состязаться, но я, кажется, обгорел сильнее вас обоих.
Я коснулся своих щек и лишний раз убедился, что Алжир в самом деле принял меня и беспощадно заклеймил, и, скорее всего, этим вечером я буду походить на ящерицу во время линьки.
Я думал, произнес кузен, тебе нравится город. Ты так завороженно пялился на местных, на эти улочки, и едва ли проходил мимо миски со здешним угощением, чтобы не стянуть неведомое лакомство и сразу же пробовал его на вкус. В целом Алжир вполне в твоем духе, разве я не прав?
На моих губах сама собой занялась мягкая улыбка, и я чуть заметно кивнул.
Мне нравится Алжир, но боюсь, он мне не по зубам, произнес я, на самом деле польстившись на внимание кузена.
Не знаю, что мне понравилось больше: сама фраза, которая так легко и к месту сорвалась с моих губ или тихое бормотание кузена, которое сошло вместе со вздохом, вроде «О боже мой» или что-то в этом духе пересмешка оливковой рощицы не дала мне расслышать как следует.
Только таким соперникам и стоит бросать вызов, как говорит профессор Алье, произнес кузен. Иначе
какой вкус от победы над слабейшим? закончил я.
Мы с Франсуа усмехнулись, и повисла тишина, шелестящая тихим вечерним ветерком.
А ты хотел бы умереть здесь? спросил я, краем глаза поглядывая на кузена.
Боже, глухо усмехнулся Франсуа, отложив рисование. Ты позер, Этьен.
Я пожал плечами.
Вы все задумываетесь о красивой смерти, когда уже поздно, продолжил я. Когда вы уже скучный обрюзгший старик, окруженный сердобольными сиделками. Уже слишком поздно, время истекло, и шанс уйти красиво выпадает лишь раз, и то не всем. Я презираю осторожность, которая губит вкус жизни. Нет, Франс, не смотри на меня так! Я совершенно серьезно! Именно смерть и дает нам вкус жизни. Уходить надо на высокой ноте. Клеймите меня безумцем или романтиком, если вам так угодно. Я не мог бы жить здесь ласковый запах чарующих дурманов и пряностей лишь усыпляет, прежде чем Алжир покажет свои клыки. Нет, я точно не смог бы здесь жить, но с удовольствием умер бы тут.
По-моему, ты перегрелся, Этьен, вздохнул Франсуа.
Я презрительно прищурился, что отдалось неприятной болью на моем обгоревшем лице, и отмахнулся.
Ну, если отбросить поэзию, мы толком не видели город, а завтра отец точно заставит нас заниматься его делами, и там уже праздно не послоняешься, произнес я и решительно встал в полный рост, о чем скоро пожалел.
Чернота заволокла мне глаза, и понадобилась пара мгновений, чтобы прийти в себя.
По дороге сюда я видел рынок, чуть выше от порта, наконец, очнувшись от мрачного плена, произнес я.
* * *
На пыльных душных улицах, окутанных пряными благовониями и морскими жаркими ветрами, царила стихийная суета. Такого я не видел ни до, ни после. Толпа была не просто единым существом, она вобрала в себя всю пестроту нарядов, многоголосие окриков и зазываний, тысячи лиц, лоснящихся от влаги в вечереющем янтарном солнце. Смуглые руки алжирцев пересчитывали брошенные на прилавок монеты, и благородный коварный металл пел манящим перезвоном. Слышалась речь, чем-то напоминающая наш родной французский, но притом здешний акцент звучал намного громче, так что ни я, ни кузен не могли разобрать ни слова.