«Жаль, что не успел», подумал я. Раздался телефонный звонок.
Александр Фёдорович! голос телефонистки заглушался скрежетом и рёвом эпохи. Александр Фёдорович! Я вас умоляю. Немедленно уезжайте из Зимнего.
Кто вы? спросил я.
Я Лиза. Лиза Колокольникова. Я служу стенографисткой в Петроградском Совете. Я вас умоляю, бегите. Дыбенко едет арестовать Вас.
Кто такой Дыбенко? сказал я.
Это матрос. Дурной человек. Он убьет Вас. У него приказ военного совета.
Кто подписал приказ?
Все, сказала Лиза. Ленин и все остальные. Они всегда подписываются все. Уезжайте, у Вас очень мало времени.
Троцкий тоже подписал?
Да, сказала Лиза. Троцкий предложил арестовать Вас в первую очередь, чтобы потом судить.
Спасибо, барышня! сказал я. Помолитесь когда-нибудь за меня.
Доктор, мне девяносто лет. Я пережил всех, врагов, недругов, завистников, хулителей, Ленина, Троцкого, Николая Второго, Сталина, Черчилля, всех, кого я знал лично и многих из тех, кто слышал обо мне. Свою единственную любовь я похоронил в сорок шестом году в Австралии, её звали Лидия Триттен. Если я продолжу жить, то с высокой степенью вероятности доживу до крушения коммунизма в России. У меня есть ощущение, что пресловутая идея Троцкого о бесконечном движении воплотилась в моей жизни. Я не вижу конца. Я решил установить его сам.
Поэтому сейчас Вы отключите аппарат, который поддерживает мою жизнь, сделаете это аккуратно, чтобы не вызвать подозрений в вашей врачебной этике и тихо выйдете из палаты. Вы вернётесь через час, убедитесь в отсутствии жизни, сделаете соответствующую запись в медицинском журнале и гордо сообщите: Я последний человек, который разговаривал с Фёдоровной.
О, РИО-РИТА
В субботу 19 июля 1941 года лейтенант Кузовкин прогуливался по парку Сокольники в ожидании Риты Пчелинцевой. Кузовкин явился на свидание заранее, ровно в семнадцать ноль ноль, и маялся от безделья в предвкушении романтической встречи.
Погода выдалась солнечная, прекрасная, по лицам неспешно гуляющих парочек и мамаш с грудными детьми совершенно не чувствовалось, что проклятый враг второй месяц топчет советскую Родину и объявлена всеобщая мобилизация.
Кузовкин купил у мороженщицы вафельный «кругляшок» и стакан ситро. Продавщица, приятная женщина с формами, бросила на него быстрый лукавый взгляд. Кузовкин гордо расправил плечи и достал из кармана галифе пачку «Казбека».
Товарищ военный, здесь курить нельзя! томным голосом произнесла мороженщица.
Есть! Кузовкин приложил ладонь к пилотке и бодрым шагом направился к лавочке.
«До чего жизнь хороша! он взглянул на наручные часы. Мадемуазель должна прибыть через полчаса. Если не опоздает, конечно».
Лейтенант Кузовкин был не вполне окончательный. Выпуститься из артиллерийского училища он должен был в сорок третьем, но случилась война и весь их курс срочным порядком подготовили к отправке на фронт. Позавчера выдали лейтенантскую форму и построили в актовом зале:
Поздравляю, товарищи офицеры! гаркнул добродушный усатый подполковник Сыпаренко, начальник училища, до невероятности похожий на маршала Семёна Михайловича Будённого. До назначения в Москву Сыпаренко служил на родной Харьковщине, характером отличался незлопамятным, за что получил от благодарных курсантов ласковое прозвище «наш Сёма». Через неделю на фронт. Не посрамим чести училища. Позади Москва, отступать некуда. Ура, товарищи! Родным, близким и знакомым ни слова. Военная тайна!
Ура-а-а-а! рявкнули в ответ сто двадцать румяных физиономий.
Признаться откровенно, лейтенант Кузовкин не слишком стремился воевать. Он и в училище поступил скорей по настоянию матери, чем по велению сердца. «В армии всегда сытно, сказала мать, будто отрезала ломоть хлеба. Мне ещё двоих поднимать. Отец покойник одобрил бы».
Отец Кузовкина, начальник смены на заводе «Компрессор» погиб восемь лет назад в результате аварии. Кузовкин был школьником, а младший брат и сестрёнка пешком под стол ходили.
В работяги не пойдёшь, сказала мать. Не из таких мы, чтобы с гегемоном за одним столом щи хлебать.
С происхождением у Кузовкина действительно имелись некоторые затруднения. То есть по отцовской линии всё было правильно. Дед из курских крестьян, после Освобождения подался в Москву и устроился подсобником на завод Дангауэра. На этом же заводе, переименованным в «Компрессор», начался трудовой путь и отца Кузовкина, поднявшегося от простого слесаря до начальника смены.
Анкетная нестыковка присутствовала по линии матери. Пока отец был живой, эти разговоры в семье очень не любили, крохотную иконку с лампадкой мать поставила в «красном углу» только на поминках. Кузовкин, хоть и несмышлёнышем был, хорошо запомнил, как тогда поморщился дед. Дед не был партийным, но как крепкий пролетарий искренне сочувствовал народной власти, в Гражданскую записался в рабочее ополчение и готов был с винтовкой наперевес бить деникинцев на подступах к Москве.
В общем, дед у Кузовкина был героический, а мать, что выяснилось по мере взросления, поповской дочкой. Отец Кузовкина закрутил с ней в разгар революции, тогда всё летело кувырком, про деда по материнской линии Кузовкин младший так и не смог ничего доподлинно выяснить. На расспросы мать всегда отвечала скупо: «Ушёл на вечернюю службу и не вернулся». Родственников по материнской линии он никогда не видел, мать, когда расписалась с отцом Кузовкина, со своей семьей порвала.
«Где однако мадемуазель? Кузовкин взглянул на часы с нарастающей тревогой. Неужели не придёт?»
Невдалеке оркестр заиграл «Рио-Риту».
С Ритой Пчелинцевой Кузовкин познакомился до войны, в мае. Лучших курсантов, человек двадцать пять, пригласили на бал, и не куда-нибудь, а в МГУ. Вальсам, с тихого попустительства Сёмы, курсантов обучал актёр Иполлитов-Нащёкин, шепелявый и крикливый старикашка, сильно закладывавший за воротник. Старикан был вечно недоволен своими подопечными и все два часа танцевального класса заставлял кружиться с вытянутыми на руках сосновыми табуретами, чем вызывал приступы отчаянного веселья у будущих артиллеристов. В строго размеренной жизни училища танцевальные занятия были главным и единственным развлечением.
Лично для Кузовкина возможность поехать на бал да ещё и в МГУ была как луч света из известной пьесы. Дома порядки были строгие, особенно после смерти отца, мать, будто в раскаяние за совершённое в юности предательство, всё чаще говорила о боге, не в прямую, разумеется, намёками, околичностями, но Кузовкин, парень сообразительный, очень хорошо понимал, что мать имеет в виду. «Она бы с радостью в монастырь ушла, со свойственной юности максимализмом думал иногда Кузовкин. Только монастырей сейчас нет, и брата с сестрой куда девать». С той же скучной занудностью она талдычила сыну в год окончания школы: «Не пройдёшь ты с такой анкетой в хороший институт. Придётся в солдатчину, в военные училища всех берут. Ты уж потерпи, сынок, службу эту окаянную, бог поможет, в люди выбьешься».
Вот Кузовкин и терпел, ненавидя до глубины души эту солдафонщину, сальные шуточки однокурсников, простых парней из деревень, коренных москвичей в училище было пересчитать по пальцам одной руки, налегая больше на науки теоретические. Наследственная поповская хитрость подсказывала: это верный способ, чтобы по получению звания направили на штабную должность в какой-нибудь приличный военно-окружной город Куйбышев или Минск. Хорошо бы, конечно, в Москве остаться, мечтал Кузовкин, только как в Москве без протекции останешься, обязан три года в войсках отслужить. Блядь, злился Кузовкин после очередного изнурительного марш-броска по подмосковным полям, можно подумать, Родину нельзя при штабе защищать. Вообще, о Родине Кузовкин думал редко, что о ней думать, Родина она и есть Родина, она как банный лист, никуда от неё не спрячешься.