Когда я подошла, муж крикнул: Вернись! Не ходи, куда нас ведут. Это для тебя будет очень тяжело навечно. Дроздов тоже просил меня вернуться, но я бежала до самого моста под Гореловкой. Немцы пять человек оставили на этой Красноармейской стороне и пять человек отвели через мост на Советскую сторону. Поставили на берегу около моста лицами друг к другу и стали фотографировать. Мой муж крикнул: Люби партию, как любила меня!. Медоусов снял шапку, бросил на землю и крикнул: Советский Союз непобедим! Немцы на каждого набрасывались по нескольку человек и стреляли в голову из левольверов. После расстрела поставили доску с надписью: Злостно караются поджигатели немецким правительством. Это было написано крупными буквами. Еще было написано мелкими буквами, то я не прочитала
После этого ко мне приходил Вавилов (до войны работал экспедитором на пекарне), который при немцах назывался господином Лапиным и работал в немецкой управе, и приказал мне выехать из Ржева в двухдневный срок. Я ходила к нему в управу, на двери кабинета была вывеска Особый отдел. Я спросила у него: Товарищ Вавилов, зачем так жестоко предали моего мужа? Он ответил: Я на сегодняшний день господин Лапин. Я спросила: Господин Лапин, за что предали так жестоко моего мужа? Он ответил: У ваших коммунистов ноги коротки, а у наших офицеров длинные. Наши офицеры их догоняют.
После этого я не сдержалась, сказала, что, может, и у вас вскорости будут короткие ноги. Он вскочил со стула и предложил очистить кабинет. После этого ушли со своей семьей из Ржева сюда, в деревню Горенки».
* * *
Часов с шести вечера обстреливают деревню. За переборкой в нашей избе продолжается заседание сельсовета.
Чтобы мимо нас не смог пройти ни один шпион и другой чужой элемент
Снаряд со стоном проносится над крышей. По потолку к нам сюда сочится из-за переборки дым самосада. Которые дезертиры заходят в деревня́ переночуют безо всякой претензии и совершают кражи
* * *
В Ржеве висит объявление за подписью верховного главнокомандующего германской армии: «Кто укроет у себя красноармейца или партизана, или снабдит его продуктами, или чем-либо поможет, карается смертной казнью через повешение. Это постановление имеет силу также для женщин. Повешение не грозит тому, кто скорейшим образом известит о происходящем в ближайшую германскую военную часть»
* * *
Ударяясь о лавки, задевая чугуны, деревянное корыто, споткнувшись о кольцо на крышке, ведущей в подполье, брожу по избе. Над ней нависла война, каждый час чреват для нее гибелью, и все тут одухотворено; трогаешь то то, то се с трепетом, словно прощаясь, еще и не узнав-то близко.
* * *
Этот бывший уездный город в сердцевине России. Жила, не ведая о нем нисколечко. А теперь всё Ржев, Ржев.
* * *
Уважаемые товарищи! Фашистские гады злодейски убили нашего земляка и любимца баяниста Дроздова. Перед смертью он успел крикнуть: «Мы здесь хозяева, а вы нет, и будете вы здесь валяться, как вонючая падаль!»
* * *
На опушке леса никаких знаков. Нет белого флага с красным крестом. Раньше это служило защитой. Но не в эту войну. К дереву приколочена дощечка «Хозяйство Черняка» и стрелка, указывающая на разбухшие от грязи колеи, ведущие в глубь леса. Мелькают белые халаты между стволов. В вырытой яме свалены окровавленные бинты, вата Их забросают землей или подожгут к ночи, когда дым над лесом незаметен.
Разгружают санитарную машину.
За столом на опрокинутом ящике сидит девчонка в пилотке, косо напяленной на короткие завитки волос, пишет под диктовку доктора маленького, опрятного, снующего среди прибывших раненых. Время от времени она поднимает от листа безмятежные ясные глаза.
Возле нее на спущенных с машины носилках лежит раненый, прикрытый по плечи шинелью. Глядит вверх, на раскачивающиеся макушки деревьев. В глазах терпеливая смертная тоска.
* * *
«Волга в полосе нашей армии имеет четыре правых притока: р. Сишка, р. Дунька, р. Ракитня и р. Большая Лоча
Река Сишка берет свое начало в заболоченном массиве возле станции Оленино и пересекает на своем пути восточный склон Среднерусской возвышенности Большая извилистость русла и долины и наличие крутых, сильно рассеченных коренных склонов»
Что-то исконное, умиротворяющее. Даже непохоже, что это военный документ, составленный нашими штабными гидрологами.
* * *
В лесу, в медсанбате. В палатку просунулась голова.
Разрешите с вами познакомиться. Я ваш санитар. Третьяков.
А что же ты, санитар, без шапки?
Я только что из бани сперли!
* * *
Дождь, сперва мелкий, припустил и быстро расшлепал и без того мокрую землю. В небо уже никто не поглядывал. Никакой напасти не будет самолеты не поднимутся, выждут, пока там, наверху, прочистится.
На бревнышке, под крыльцом, чья-то одолженная плащ-палатка на двоих внакидку сидят акробат с акробаткой, чемоданчик у него на коленях, в нем, должно быть, коврик скатанный да ее трусы в блестках. А сами теперь кое в какой одежонке, ничем не поблескивают. Сидят, прижавшись, посиневшие на мокрели, два нездешних человечка. Не военные оба и не колхозные.
По улице мимо них, тяжело чавкая сапогами, танкисты волокут, мочаля их в слякоти, срубленные молоденькие елочки маскировать танки. Перегукиваются, все больше матом. Не торопятся укрыться, вроде их не поливает. Мокрый дождя не боится. Если и глянут на тех двоих, что под крыльцом сидят, не признают. Чьи только такие никудышные? Откуда взялись?
Сидят, съежившись, акробат с акробаткой, ждут высланную за ними «звуковку» из этой машины кричат немцам, чтобы сдавались, но не всякий день, и другой свободной машины на сегодня нет.
Может, не застрянет «звуковка», осилив размытую дорогу, и доставит их куда надо на передовую, поближе к врагу. Молоденький акробат расстелет коврик на комкастой, набухшей земле и станет вертеть акробатку. Под дождем, и, может, на мушке у вражеского снайпера, и под ошеломленными взорами обступивших бойцов маленькая циркачка взлетит на воздух, немыслимо изогнется босая, раздетая, поблескивающая чешуйчатыми трусами.
Все на врага!
* * *
Божья коровка, полети на небо,
Там твои детки кушают котлетки
это доносятся наперебой голоса деревенских девочек. И мы в детстве этими же словами заклинали божью коровку, усадив на ладонь. И до нас это было. И после этих девочек все так и будет.
Свалятся оттуда, сверху, и отгрохают свое все бомбы. А обжитое, домашнее, нехитрое небо «детки», «котлетки» останется.
* * *
Здесь, на нашем участке, на переднем крае противника среди солдат распространяют воззвание немецкого командования. Перевожу доставшийся нам экземпляр:
«Немецкие солдаты! Мы должны удержать Ржев любой ценой. Какие бы мы потери ни понесли, Ржев должен быть нашим. Ржев это трамплин. Отсюда мы совершим прыжок на Москву!»
* * *
Солнце, заваливаясь за дальний лес, выбросило косые лучи, подсветило танковое становище у нас в деревне.
Мне повстречалась женщина. Она шла со мной рядом, гремя висевшими на руке пустыми ведрами.
Ох, он лупит и лупит.
Немец действительно сегодня что-то обнаглел.
Долго такая музыка тянуться будет?
Это вы насчет пальбы?
Нет, насчет всей войны я. А кончится кому понадобишься? Уже года не те.
Я сказала ей, что она еще вполне ничего собой.
Она быстро скосила на меня глаза, свободной рукой поправила косынку на голове, усмехнулась:
Да какая я хорошая вся морщеная.
* * *
Старуха разогнулась от гряды, приложив руку к глазам козырьком, в упор рассматривала нас, не шелохнувшись. Моя попутчица ушла, погромыхивая ведрами. Старуха указала темным пальцем ей вслед:
Тюрина выжига. Она по двадцать рублей клубнику носила в город. И опять понесет, вот увидишь, дай только война кончится.