* * *
Сухогруз «Академик Павлов» благополучно миновал пролив Босфор. Где-то за горизонтом по правому борту располагался остров Крит. Затем прошли Мальту и Сицилию. Потом проплыли невидимый Тунис, потому как у его берегов проходили ночью. А наутро – Алжир, позже Марокко и Испания. Моряки рассказывали Илье, как пару лет назад заходили в Малагу и какое там вкусное вино.
Наконец сухогруз прошел Гибралтар и вышел в Атлантику. Погода стояла лучше не придумаешь, тепло, но не жарко, ветер попутный.
Качки не чувствовалось, все четко шло по графику. Отсылались в порт радиограммы, радист получал ответные сообщения. Отпраздновали день рождения помощника капитана и старшего моториста.
Жизнь на корабле вошла в привычное русло.
Солнце целый день стояло над головой, жарило макушку и обжигало плечи.
По ночам в черном бархатном небе зажигались мириады южных звезд. Илья подолгу стоял или сидел на палубе и, запрокинув голову, смотрел в мерцающее небо. Выражение его лица при этом становилось загадочным, таким, словно он изо всех сил старался вспомнить что-то очень важное, но это воспоминание ускользало, как волна. Только, кажется, ощутил прикосновение воспоминаний, увидел лица, услыхал голоса, и они вдруг разом пропали, растворились в звездном небе, улетели куда-то высоко-высоко, в ночную бездну.
Такая же бездна простиралась и за бортом.
Юноша задавал себе вопрос: что страшнее, бесконечность ночного неба или бесконечность океана? Он ему казался таким же огромным, необъятным, как и небо. Гудели двигатели, и сухогруз «Академик Павлов» проходил милю за милей, пересекая Атлантику, двигаясь за запад. Неизменной на небе оставалась лишь Полярная звезда.
Она никогда не меняла своего места.
– Ты чего такой задумчивый? – рядом с Ильей с зажженной сигаретой устроился на палубе Иван.
Тот даже вздрогнул, услышав голос приятеля.
– Да так, ничего.
– Я тоже, когда в небо смотрю, – произнес Селезнев, – о доме почему-то думаю. Хочется мамку видеть.
От этих слов Ястребова передернуло, но в темноте этого не было видно.
Иван продолжал:
– Дома хорошо. Я уже начинаю понимать, что такое земля и что такое родной дом. Откуда ты родом?
– Я родом? – Илья задумался.
– Что, даже не знаешь? – чуть презрительно хмыкнул Селезнев и потер кулаком щеку.
– Почему не знаю, – знаю.
– Тогда что же не говоришь?
– А зачем тебе? – спросил Илья.
– Так просто. Ты вообще какой-то странный, Илья. Молчишь все время. Даже команда шушукается, говорят, может, ты в секте состоишь.
– Я в секте? – Илья улыбнулся. – Ни в какой я секте не состою и никогда не состоял.
В комсомоле – да, а в секте – нет. Кто это тебе такое брякнул?
– Все говорят, – передернул плечами Селезнев.
– Да пусть не трындят! Делать им нечего, вот и выдумывают разное! Какие в мореходке секты? Ты же сам, Ваня, знаешь. Мы сто раз проверенные.
– Я им и говорю, что ты нормальный парень, свой в доску.
– Правильно, – сказал Илья. Он вытащил из кармана дешевые сигареты, сложил ладони ракушкой, закурил, выпустил струйку дыма. – Красота какая!
– Ага, – ответил Селезнев, зевая.
– Звезды так близко. Кажется, протяни руку и любую снимешь с неба.
– Снимешь, размечтался! – Иван зевнул еще раз и, хрустнув суставами, поднялся с палубы. – Пойду к радисту, музыку послушаю.
Ястребов знал, ни к какому радисту Селезнев не пойдет, а завалится спать и будет храпеть.
А он, Илья, долго будет ворочаться, силясь вспомнить лицо матери, или отца, или бабушки.
И опять ему это не удастся, и будет его злить храп напарника. И он, как обычно, встанет и пойдет на палубу. Наступит рассвет, а корабль, гудя двигателями, снова поплывет по Атлантическому океану, отмеряя милю за милей.
День шел за днем. Солнце вставало и садилось. Капитан сухогруза радовался, но вслух свою радость не высказывал. Пока не было никаких ЧП, штормы не налетали, и сухогруз не выбивался из графика ни на один день.
«Скоро Гаити, а там и до Кубы рукой подать».
Понемногу погода стала меняться. С каждым днем становилось все жарче и жарче, термометр показывал тридцать четыре градуса в тени.
На палубе с неприкрытой головой стоять было невозможно, да и босиком по раскаленной палубе не пройти.
В каютах стояла нестерпимая жара, даже вентиляторы от духоты и жары не спасали. Они лишь гнали горячий воздух из одного угла в другой, перемешивая его резиновыми лопастями.