С трудом Анна добралась до дома. Мама с Сашкой ушли в магазин, уволенный с очередной работы муж валялся на диване с книжкой и читал Ницше. Перед ним стояла ваза с фруктами, и, проникаясь гениальными мыслями великого философа, Панков не забывал и о земном, закусывая пищу духовную вполне материальной мякотью плодов.
— Ты чего так рано? — не отрываясь от книги, спросил он.
— Меня с работы уволили.
— Что?! — Ницше упал с дивана на пол вместе с фруктами. Иван Панков сразу потерял аппетит…
…Анна вновь почувствовала ту самую боль, которую пыталась недавно вытравить димедролом, и со стоном отвернулась к стене. Елена Михайловна что-то записала в медицинской карте.
— Ладно, девочка, сегодня я тебя оставлю. Лежи, отдыхай. Окно только открывать погоди пока, там прохладно, дождик идет. Бабулек простудишь. Они-то умирать еще не хотят. Весна наступила, да… Вот когда мы с тобой дойдем до конца, вот тогда и подумаем, стоит оно того или не стоит.
Она ушла, в дверь тут же сунулись любопытные бабульки. Увидев, что Анна вновь отвернулась к стене, зашушукались и пошли к своим кроватям.
— Дочка, ты бы поела чего? — сказала сухонькая.
— Спасибо, не хочу.
Они повздыхали, поохали, достали свои узелки.
«Все жуют, жуют, жуют, — зло подумала Анна. — Целый день жуют! Завтрак, обед, ужин, между ними чай пьют. Коровы хоть молоко дают, а эти…»
В палату заглянула Юля:
— Австрийская, там к тебе пришли. Выйдешь, что-ли?
«Мать, конечно, — мгновенно съежилась Анна. — Сейчас устроит тут представление!»
— Не пойду. Сплю я, — она демонстративно закрыла глаза.
— Ну как хочешь. Подумаешь, королева! — фыркнула медсестра и умчалась. Через несколько минут она брякнула на тумбочку сумку с едой и швырнула Анне на грудь записку. Анна записку читать не стала, покосилась на еду и почувствовала знакомую боль в желудке.
— В тумбочку уберите.
— У нас тут не королевский двор, слуг нет, — Юля все же убрала сумку, громко хлопнув дверцей тумбочки, и убежала.
— О какая, о какая! — разволновались бабульки. — Ишь, бойкая!
— И уколы-то как колет, все нахрапом, все с рывка! — вздохнула полная. — А ты, милая, пошла бы повидалась с матерью-то. Мать — она плохого не скажет своему дитя. Пошла бы ты.
— Не могу. Потом.
— Пойдем хоть мы, Михална, — позвала сухонькая. — Волнуется небось.
И они засеменили к дверям палаты.
«Как надоели эти старухи! Копошатся чего-то, шуршат целыми днями. На тот свет пора, а все им не так уколы делают! — опять разозлилась Анна. От слабости ей вновь захотелось спать. В животе было пусто, как в высохшем бурдюке. — Если не буду есть — точно умру. Просто засну от слабости и больше не проснусь. А хорошо вот так дремать и ничего не делать, ничего не хотеть. Хорошо…»
Анна так и лежала, закрыв глаза, когда в комнату возвратились бабульки. Они на цыпочках прошли к своим кроватям. Раздался скрип панцирных сеток.
— Спит, Михална?
— Пускай. Молодая еще. Мать ее жалко, извелась совсем.
— Тебе, Константиновна, пенсию-то принесли за какой месяц?
— А леший ее знает. Я ее вижу, пенсию-то? Сын давеча забрал.
— Да, маслице-то опять подорожало, не укупишь.
— А я вот сала который уже месяц хочу. Купить бы его у нас на рыночке, беленькое, мяконькое. Бывает, само так и тает, так и тает во рту. И посолить его, с чесночком. С чесночком, да в банке. Сын у меня любитель, он так уж посолит, так посолит!
— Ну-ка, ну-ка, я не слыхала про банку-то? Как солить, Михална?
— Так ведь и сала-то у нас с тобой нет, Константиновна.
— И денег нет. Ох, годы, годы. Кабы была я вновь молодая…
— Вот радость-то! Помню — вбил мой дед в землю кол посреди деревни, у того кола и привились. И деток наделали.
— Да и то, Константиновна, грех жаловаться. Государство о нас заботится, пенсию опять же дает. Хлебушко, молочко — сыто и хорошо. Помирать только скоро, а не хочется…
— Ох, как не хочется! До солнышка теперь дожили, а летом бог и помирать не велел. Протянем! У меня домок имеется, хоть и старенький, да ладненький. Вот мы с тобой полежим еще с месяцок и поедем в деревню.
— И то. Огородик засадим, петрушечку, морковку, проживем, Константиновна.
— Вдвоем как-нибудь да проживем…
Анна почувствовала, как по лицу текут слезы Ей вдруг стало стыдно, очень стыдно за свою молодость и глупость. «Им легче, потому что они вместе, поддерживают друг друга, помогают. У меня ведь тоже была подруга…»