— Вы, ребятки, тут потопчитесь, покурите, чайку выпейте, а я посмотрю, куда хозяин подевался.
Возле дома Самусева появился сосед. Он держал в руках велосипед, к багажнику была приделана корзина, плетенная из алюминиевой проволоки.
— Вы что, люди добрые, Михалыча ищете?
— Да, Михалыча, — ответил мужчина в белом плаще, по–хозяйски оглядывая окрестности, его взгляд словно говорил: «Захочу и куплю здесь все».
— Так он это, там…
— Где «там»? — веско прозвучал вопрос.
— У реки, на мостках. Я видел, как он на заре туда двинул.
— Чего это он там делает?
— Как чего, Михалыч рыболов, это у нас каждая собака знает.
— Рыболовом стал, говоришь?
— Рыболов, рыболов, — мужчина заискивающе усмехнулся двухзубым ртом, а затем, подкатив свой бренчащий и разбитый велосипед поближе, спросил: — А у вас,. может, папироска найдется, а?
— Дай ему сигарету, Николай,. — даже не обернувшись, бросил мужчина одному из своих парней.
Тот вытащил из кармана куртки твердую, широкую пачку, открыл крышечку.
— На, батя, покури.
— Ага, спасибо. Это что за сигарета такая? Дорогая небось?
— Тебе‑то какая разница? Дармовая она. На халяву, батя, и хлорка — творог.
— Как ты говоришь?
— Говорю, хлорка — творог, — мужчина открыл боковую дверцу, сел в джип и поставил ноги на хромированную ступеньку.
К соседу Самусева приезжие тотчас потеряли всяческий интерес.
— Сидите тут, а я пойду погляжу, что там Адам Михайлович поделывает.
Самусев сидел, втянув голову в плечи, высокий, костлявый, с четким профилем испанского конкистадора. Если бы у него на голове была не соломенная шляпа, а рыцарский шлем, а вместо телогрейки — латы, то он со своей удочкой в руке выглядел бы наверняка как ушедший на покой конкистадор.
Мужчина в светлом плаще неторопливо шел по узкой тропинке к реке, шел, оглядываясь по сторонам, хищно втягивая ноздрями деревенский воздух, пропахший молодой, едва появившейся листвой, сочной, примятой травой и близкой рекой. Когда до мостков оставалось метров восемь, старик Самусев резко обернулся, но со своего ведра не встал, так и остался сидеть, глядя на незваного гостя.
— Здравствуй, здравствуй, дорогой Адам Михайлович! Что, даже не встанешь, руки не подашь? — грузный мужчина тронул ногой мостки, те скрипнули. Лишь после этого он ступил на доски.
— Почему же не встану — встану, — Самусев тяжело поднялся, и приезжему даже показалось, что он услышал, как разом захрустели все суставы Самусева, захрустели так, словно бы Адам Михайлович был сделан не из костей и плоти, а из сухого дерева.
— Видишь, дело у меня такое, что руки грязные.
— А ты помыл бы руки, водичка‑то рядом.
— Сейчас помою, — Самусев опустил пальцы в речную воду, затем вытер грязной тряпкой и, слегка ехидно улыбаясь, подал узкую ладонь. — Здорово, Геннадий Павлович.
— Слава Богу, здоров, — сказал Барановский, с любопытством осматривая постаревшего со времени их последней встречи Адама Михайловича.
Тот был в черных поношенных галошах на босу ногу, в замызганных штанах.
— Что, рыбку ловишь? И все?
— Нормально, ловится, — Адам Михайлович наклонился как делают это люди с больной спиной, буквально переломившись в пояснице. Снял с ведерка досточку и показал гостю рыбу. — Видишь, ловлю рыбку. Свежая рыбка, свежий воздух.
— Хорошая у тебя жизнь. А что ж ты, Адам Михайлович, даже на похороны директора не приехал? Телеграмму тебе отбили.
— Да, получил, даже расписался за нее. Но знаешь, Геннадий Павлович, машина барахлила, да и сам я нездоров. Какие уж тут похороны! Одно расстройство.
— А зря! Много хороших людей собралось, тебя вспоминали чуть ли не через каждое слово.
— Вспоминали? Чего обо мне вспоминать? — и Адам Михайлович взялся сматывать удочки.
Барановский с нескрываемой брезгливостью смотрел, как Самусев сдергивает с крючков червей, как он их мнет в кончиках пальцев, разрезает грязными ногтями, и ему захотелось сплюнуть. Он не отказал себе в этом желании, плюнул прямо в реку, в чистую, медленно текущую воду. Провел взглядом до камышей белую пенку густого плевка.
Старик опять сполоснул руки. Именно стариком и считал Самусева пятидесятидвухлетний Геннадий Павлович Барановский.
— Пойдем в дом, потолкуем, — сказал он, еще раз заглянув в ведерко.
— Что ж, потолковать, оно, конечно, можно, только что впустую языком молоть?