Хозяйку! Сам только что поймал себя на мысли, что называю её не иначе как Хозяйка и именно так с большой буквы! И волнуюсь, как бы не прогневать её, блять, величество! Но притащил первый бидон воды, смотрю, а Акулина стоит и на меня насмешливо так смотрит. И рукой показывает в сторону рубленой приземистой баньки, куда, значит, мне воду нужно таскать. Ну, я пошёл, опрокинул бидон в огромную бочку, что на печи стояла, возвращаюсь. Смотрю, а Акулина уже в шезлонге устроилась так удобненько, руки за голову закинула, пятки свои бесстыже выставила и улыбается совсем уж откровенно по-хамски.
Давай, говорит, хлопчик, таскай ещё! Я люблю как следует попариться, чтобы семь потов сошло. Да и вас попарю знатно. Чтобы грязь всю вашу городскую выскрести да выпарить! Так что таскай-таскай, не ленись!
Странно, но посылать нахер эту стерву мне как-то уже и расхотелось. Дай-ка, думаю, и правда воды натаскаю, попаримся вместе с Акулиной, может, чем чёрт не шутит, и вдую ей промеж булок! А булки-то у неё знатные телеса пышные и упругие, так и хочется заграбастать её одной рукой за жопу, второй за ляхи и утащить куда-нибудь в парную, где пока еще прохладно, да там и оприходовать. Видать истосковалось женское тело по крепкой мужской руке, вот и чудит бабонька, ерепенится.
Так я думал, корячась вверх по кривой дорожке-тропинке, таща за собой тележку со вторым бидоном. А там, на дворе, уже и поглядеть лишний раз в сторону Акулинушки, Хозяйки нашей, стесняюсь. Как краем глаза увижу её гладкие холёные ступни да пальчики с алым, явно городским педикюром, так и сердце трепыхаться начинает от волнения. Не дай бог прогневать нашу барыню! Смотрю, а брательник мой уже вовсю печку в бане растапливает, дрова таскает, шустро так всё делает и самое удивительное молчаливо! Как будто давно уже в холопах у этой Акулины состоит, привык.
Да, тащу вверх третью тележку, а сам понимаю, что вот это слово холоп, наиболее точно отражает нашу с братом внутреннюю сущность. Вот что нам стоит просто уйти вот же они, ворота. Не заперты! Да и были б заперты махни через забор, а там машина наша стоит. Завели и в город. На трассу и через три часа дома. А мы тут ишачим на эту сучку, которая еще над нами издевается. Кто мы после этого? Холопы и есть! Добровольные холопы. Только что-то не то с нашей добровольностью. И вообще что-то здесь всё не то
Двухсотлитровой бочка у Акулины в баньке оказалась. Натаскал я пять бидонов, заполнил бочку под завязку. Тоже уже весь взмок, думал, передохну немного, ан нет! Не вставая с шезлонга Хозяйка мне пальчиком указывает давай, мол, продолжай! Таскай ещё! Куда ж ещё-то? думаю.
А там вторая бочка есть, говорит госпожа наша новоиспечённая, вот её и наполнишь холодной водой. Это если вдруг мне захочется ополоснуться и охладится прохладненькой.
И так глумливо на меня смотрит. Я еле отдышался, а ноги уже сами меня к речке тянут спешу, чтобы не прогневать заразу эту. Только вот вторую бочку уже намного труднее было натаскать и дыхалка подводить стала и колени разболелись, и пот уже глаза разъедает. Но я всё равно таскаю и таскаю
Но кое-как справился. Николаша тем временем уже вовсю орудует в бане, смотрю, там печка уже гудит, дым валит из трубы густой, смолистый, клубастый. Вода в бочке уже горячая, парит. Акулина куда-то пропала, а потом вернулась с веником, полотенцами и охапкой каких-то прутьев. Присмотрелся так и есть! Тонкие ивовые прутки самые настоящие розги! Гибкие, видимо, только что срезаны. Ну не заранее же она их замачивала в рассоле, как пишут в книгах про всякие ужасы крепостничества.
Ну а уж как попарились мы в тот первый раз, я вовек не забуду!
***
Уселись мы голые, втроём на верней полке, Акулина как зачерпнёт ковшик кипятка, да как маханёт его на камни. Только свист в ушах, да темень в глазах! Мы с брательником и повалились вниз, на вторую полку. Хозяюшка сверху над нами смеётся, да еще, смотрю, ковшик зачёрпывает. Ну, думаю, всё пришел мой смертный час, сердце через рот вот-вот выскочит. После второго ковшика, мигом испарившегося на раскаленных до красна камнях, мой Николаша, гляжу, крестик нательный с себя срывает забыв, видать, что ни крестик, ни цепочку с собой с парную брать нельзя любой металл там мигом раскаляется. Только у него уже красная полоса вокруг шеи образовалась. А до меня медленно так доходит, что крестик он сорвал да и бросил прочь. На пол бросил, а куда я не успел углядеть
Сам-то я крест не ношу, хотя крещёный, конечно же.
Ну, думаю, всё беда нам с тобой, братка, пришла. А сам тоже потихоньку со второй полки сползаю на пол. Так и пол уже горячий до невозможности! Вода на него попавшая разом испаряется. А Акулина, как ни в чем не бывало, сверху над нами хохочет, а я слышу, что смех у неё какой-то неестественный, заливистый, будто сумасшедшая какая смеется. Хохочет, и поддает парку. Хохочет, и поддаёт
Мы как слепые котята внизу ползаем, дверь найти пытаемся, чтобы из этой преисподней выбраться. Только глаз открыть невозможно, а на ощупь никак мы эту дверь не найдем. А от жара уже уши натурально закручиваются в трубочки, как листья в огне. Легли мы с баром на пол, щекой прижались к горячим доскам, рты открываем как рыбы снулые, задыхаемся. Акулина над нами сжалилась, спустилась тоже на вторую полку, присела, приоткрыв немного дверь. Мы, было, в ту дверь сразу вдвоём намылились, чтобы ускользнуть на свежий воздух, но куда там!
Лежать! прикрикнула Хозяйка.
Мы и замерли. Вот понимаем, что надо выползти, иначе всё кранты, задохнемся. А тело ни в какую! Не слушаются нас ни руки, ни ноги. И внутри всё замерло. А в голове уже молоточки стучат.
Акулина прошла над нами в предбанник, вернулась с ковшиком холодной водицы, полила нам на головы, кое-как очухались мы с браткой. А она села над нами, ноги свои потные поставила нам на головы и говорит ласковым голосом:
Ну что, детки мои, пришло время вас немного повоспитывать. А то, смотрю, совсем вы от рук отбились. Мысли всякие непотребные у вас завелись. Вот ты, Николаша, моё платье украсть мечтаешь, а зачем оно тебе? Да ладно б только платье! Ты ж, подлец, всё моё бельё нательное себе присвоить захотел! А ну, отвечай, чего это за блажь такая? А?
Я смотрю, а у Николаши глаза вот-вот из орбит выпрыгнут и по полу поскачут! От ужаса это. Что Акулина его тайные пристрастия так легко проведала. Я-то знаю, что он до шестнадцати лет всё в мамкины платья переодевался и у зеркала сам на себя дрочил в таком срамном виде. Я знаю, а больше никто во всем мире этого не знает! А Акулина вот легко прочитала моего брательника до самых дальних закоулков его подсознания! Срам-то какой!
Коля и без того красный как рак, стал вообще пунцовым и мычит что-то нечленораздельное.
Не слышу, громче говори! велит ему Акулина.
Каюсь, матушка, есть такой грех, хотел украсть твое платье, со стыда сгорая, отвечает брат.
То-то же, довольна Акулина. Не стал врать и запираться, молодец. За это выйдет тебе скащуха.
Какая скащуха, думаю я. А Хозяйка наша вслух на мои мысли отвечает:
А вот такая, что не запорю я его до смерти, а лишь до полного бесчувствия и то будет ему уроком, ясно?
Куда уж яснее, киваю я, а сам всё молчу, вдруг да не узнает она, о чем я на самом-то деле думаю. Да какой-то там! Всё она про нас знала с первого самого дня. Всё, вот только не всё нам говорила
Олежек, обращается она ко мне почти ласково, подай-ка прутик. И ногу свою с моей головы убирает. Как только ногу убрала так и смог я на четвереньки встать и проползти до пучка розог. А иначе никак не мог даже пошевелиться такую силу она над нами имела.
Покорно ползу, подаю ей розгу. Со свистом взмахивает она этим прутом, рассекая воздух, примериваясь как сейчас вжарит по нашим голым, скользким от пота телам. И мне опять указывает куда лечь чтоб головой под её стопой оказался так ей, видимо, легче меня контролировать.