* * *
Романов прошелся по кабинету в десятый раз, снова занял место за столом, скомкал лист бумаги и бросил белый шар в мусорную корзину. Свинство, глупость, какая. И виновного, как всегда, не найти. Ну, Розов – это стрелочник несчастный, исполнитель. Ну, Майкл Волкер, матерщину он сумел выучить, а двух приличных слов не свяжет. Господи, с какими дураками приходится работать. Романов потер виски кончиками пальцев. И ещё эта «Моя малая родина». Откуда только взялись эти аферисты? Романов нажал кнопку селекторной связи с секретарем.
– Волкер в приемной?
– Да, мистер Волкер ждут вас, – чуть дребезжащий голос секретаря казался слишком возбужденным. – Мистер Волкер волнуются.
– Раньше надо было волноваться, когда подписывал всю эту, – Романов выругался. – А Максименков там?
– Ждет, уже давно, – в селекторном устройстве что-то щелкнуло. – Можно их приглашать?
– Приглашайте, – сказал Романов.
Меньше всего сейчас хотелось видеть самодовольную физиономию Волкера. Этот болван даже не чувствует собственной вины. Романов встал из-за стола, чтобы встретить гостей. Первой вошла переводчица Волкера Катя, кажется, имевшая серьезные виды на своего патрона. За ней проследовал сам Волкер. Последним в кабинет вошел адвокат Максименков, хозяин основанной на деньги Романова юридической конторы «Максименков и компаньоны».
Волкер с переводчицей заняли двухместный диванчик у стены. Максименков, тяжело переваливаясь на ходу, добрался до кресла за журнальным столиком, засопел, устраиваясь в нем. Романов, всегда начинавший разговор с юристом вопросом, на сколько грамм тому удалось похудеть за последнюю неделю, на этот раз от старой шутки воздержался. В борьбе с собственным весом Максименков давно потерпел поражение, но капитулировать окончательно не хотел и все мучил себя какими-то диетами. Романов сел в кресло напротив Максименкова, расстегнувшего на коленях тонкую папку и выудившего из неё какие-то бумаги.
– Что-то у вас, Юрий Сергеевич, вид усталый, больной какой-то вид, – Максименков внимательно посмотрел на Романова.
– Спасибо за комплимент.
Романов подумал, что у адвоката вид такой, будто он только что съел мешок зефира. Днями на людях себя голодом морит, а ночами, небось, опустошает трех камерный холодильник, – решил Романов, – рубает впотьмах все подряд, все, что ни попади. Сейчас спроси его, чем порадует, так он ответит, что радовать особенно нечем.
– Ну, так чем вы меня порадуете? – спросил Романов и предложил юристу сигарету.
Максименков отрицательно покачал головой.
– Нечем вас сегодня порадовать, – сказал он.
Романову стало скучно. То ли от Максименкова флюиды исходят, то ли словарный запас юриста весьма ограничен, и наперед всегда известно, что он скажет. Вот и сейчас заглянет в свои бумаги, достанет ручку и нарисует в документе какую-нибудь козявку, а потом с умным видом заявит, что он обратился в арбитраж. Спрашивается, куда ему ещё обращаться? Только в арбитраж, туда он дорогу знает. Романов перестал слушать адвоката, загородив пол-лица ладонью, стал украдкой разглядывать коленки переводчицы, похожие на два билиардных шара, отливающих под тонкими капроновыми чулочками благородной старинной желтизной.
– Само собой, я составил заявление в Московский арбитражный суд, – сказал Максименков. – Нужно это завизировать, – он ткнул пальцем в бумагу. – Это иск к Московской регистрационной палате. Мы требуем признать новый устав «Золотого тюленя» недействительным.
Романов решил, что коленки у переводчицы хотя и круглые, вообщем симпатичные, но слишком уж желтые, костяные какие-то. А Максименков, как всегда, в своем репертуаре, он слишком предсказуем, не по-человечески деловит и сух. Однажды в доверительной беседе Романов рассказал Максименкову о том, что дочь Лена сожгла свои юношеские стихи в камине на даче. Сперва изорвала тетрадку в мелкую лапшу, а потом вывалила бумажные ошметки из корзины в огонь. Когда Романов спросил Лену, что та бросила в камин, она просто ответила: свои стихи. Романов только руками всплеснул, стихи дочери ему нравились. Когда Романов поведал грустную историю юристу, Максименков несколько раз взмахнул длинными ресницами, посмотрел на Романова с грустным, коровьим выражением лица. «А вы знаете, – изрек Максименков, – ведь рукописи не горят». И что возьмешь с человека, голова которого плотно забита словесными штампами на все случаи жизни?