Разговорчивым оказался украинец, видимо стукнуло его не сильно, раз вел со мной длительную беседу. Украинец воевал на нашем участке всего полдня, а в роте был менее суток. Естественно, что он в роте никого не знал, и рота его тоже, в сущности, не знала. Что уж тут говорить о его боевых делах? Может быть, в критический момент струсил украинец и, тем самым, подвел своих товарищей. А, может быть, совсем наоборот проявил геройство и способствовал успеху роты в наступлении, и за это он должен быть представлен к высокой правительственной награде.
Но что именно он совершил в бою этого теперь никто никогда не узнает, как, впрочем, вряд ли вспомнят его фамилию, даже его непосредственный командир-взводный. А без знания фамилии, награды, понятно, не дадут даже медаль. Не говоря уж об ордене необходима бумага, в которой точно, до мельчайших подробностей, должен быть описан твой подвиг: куда стрелял, куда бежал, сколько убил, куда попал, сколько посадил на штык и многое-многое другое. А уж о присвоении Героя Советского Союза тут, главное, даже не фамилия, а коммунист ты или комсомолец, так как беспартийный не может быть по своей сути Героем. В общем, без соответствующей бумаги награды тоже не дают. Так что красноармеец с Украины, как, впрочем, и большинство пехотинцев, и на сей раз останется без награды.
Командный пункт второй роты оборудован за большим кустом и с трех сторон закрыт снежным валом высотой где-то от полуметра до метра. Внутри на лапнике сидят три человека командование роты. Снаружи около куста на снегу валяется телефонный аппарат. Беру трубку и вызываю дежурного телефониста на КП батальона. Меня не слышат значит, замерз или отсырел порошок в микрофоне. Вынимаю микрофон и кладу за пазуху, ближе к теплу своего тела.
Осмотрелся. Кругом редкий лес, посредине большая поляна. Впереди, метрах в 30 по опушке леса, залегла и окопалась в снегу пехота. Видны их индивидуальные снежные окопчики. Впереди пехоты, примерно посредине поляны притих наш танк не дышит. Видимо, один из трех, приданных батальону.
Стоит тишина. Иногда с той стороны раздаются одиночные выстрелы: так бьет снайпер. Достаю микрофон, вставляю в трубку и вызываю дежурного телефониста на КП батальона связь работает.
Принесли обед. Рота обедает по очереди: одни красноармейцы отползают в тыл на "кухню", другие держат оборону и ждут своей очереди. Ползти на обед надо с умом, не поднимая ни головы, ни зада, иначе каюк попадешь на мушку снайпера.
Немец, видимо, заметил передвижение на участке роты начал постреливать. Ползущие на обед и с обеда притихли. Но голод берет свое, и путь на кухню не прерывается.
Старшина роты несет три котелка в командирский шалаш, ждет, пока руководство себя напитает, и уносит пустые котелки. Приглашает меня на обед. Я у них в роте на довольствии еще, наверное, не состою, но есть хочется, и я иду вслед за старшиной. На "кухне" за деревьями, прислонясь спиной к тыльной стороне ствола, орудуют ложками в котелках очередные представители обедающих от взводов.
Повар из термоса наливает полный котелок пшенного супа. У меня глаза на лоб полезли: это же раза в два-три больше, чем нам наливал наш полковой повар Михайлов. Суп уже прохладный, съедаю быстро, чтобы не остыл. Затем повар наваливает полную крышку "шрапнели" с кусочками мяса. "Ну и ну, удивляюсь я, вот это повар! Видимо, честный мужик, не ворюга, как наш Михайлов".
А ларчик просто открывался дело не в "добром" поваре. Вечером роту основательно пополнили "карандашами", и на рассвете, при мощной танковой поддержке в один танк бросили в наступление. Уже в самом начале наступления рота понесла большие потери, а вскоре был подбит танк. Неудачно начатое наступление вскоре было командованием остановлено, и рота вернулась на свои прежние позиции.
Не зная о такой неудаче роты, повар утром, как и полагается, на обед заложил продукты на всех атакующих. Но, доставив обед в роту, обнаружил, что едоков стало много, много меньше. Поэтому оставшиеся в живых обедали сегодня, как говорится, за себя и за своих погибших и раненых товарищей. За кого-то ел и я, возможно за украинца, встретившегося мне по дороге.
Возвращаюсь к телефону, делаю ״проверочку" всё в порядке. От сытного обеда тепло, клонит ко сну. Кемарю. Будит меня какой-то командир.
Спишь, связист? Давай чеши к танку и узнай, живы ли танкисты. Спроси, что им надо, чего хотят.
Я не могу оставить телефон. Кто-то должен держать трубку, отвечаю я, не желая бежать к танку.
Давай сюда твою трубку, отвечает командир, я ее подержу, никуда она не денется, а ты дуй к танку: одна нога здесь, а другая там.
Я трубку не дам! По инструкции не имею права. У вас свои красноармейцы есть, их и пошлите. Я не Ваш, отбиваюсь от похоронной перспективы.
Я тебе твою мать, дам сейчас и инструкцию, и не ваш бегом! Живо!
Я не могу, и всё. Не имею права, жестко отвечаю командиру.
Ах, ты не можешь, сукин сын! А спать на дежурстве можешь! Бегом марш! выпалил он, вынимая наган из кобуры.
Я стою и соображаю, что мне делать.
Бегом марш, я сказал! Что ждешь? доносится до меня голос командира. Сейчас расстреляю, падла! и подносит к моему носу наган.
Делать нечего, может и вправду расстрелять. Отдаю трубку командиру и ползу по направлению к танку. Дополз до окопов пехоты. Дальше нейтральная полоса (нейтралка). На ней никого нет: ни наших, ни чужих, конечно, кроме танка, до которого метров так 50. Выползаю на нейтралку и, зарываясь в снег, ползу дальше. Прислушиваюсь: кругом тишина, сумеречно и холодно. Ползти устал, а впереди еще полпути. Решил рвануть. Будь что будет. Поднялся бегом свалился под танк. Отдышался, вроде жив. Стучу снизу в "живот" танка ответа нет. Стучу ногой, затем прикладом тишина. Осматриваюсь вокруг: не ползет ли немец за мной. Свой явно сюда не приползет на хрен это ему надо? Стучу еще и еще. Что делать? Тянет назад становится страшно. Понимаю, что на обратном пути снайпер точно пристрелит я уже взят на мушку. Он ждет момента, когда я вылезу и побегу обратно. Смотрю вперед нет никого. Ждать или рвануть? Стучу еще и еще. Надо что-то решать. Решать не хочется, не решается. Начинаю понимать, что здесь под танком всё-таки не так опасно, как снаружи. Лежу, думаю, но мыслей в голове нет. Эх, как хорошо остаться бы здесь и не бежать назад. Стучу. Холодно, начинают замерзать руки и ноги. Тру нос и щеки. Надо решаться тянуть нельзя. Решаюсь. Рванул. Не вижу, не слышу, не понимаю провал памяти. Падаю на снег лицом вниз. Кто-то жмет в спину и что-то говорит. В голове проносится ужас: Немцы! Прихожу в себя, тяжело дышу, начинаю понимать, что жив. Рядом красноармеец прижимает меня к земле, что-то говорит. Я его не понимаю. До меня, наконец, доходит, что снайпер или промахнулся, или по какой-то причине не стрелял.
Отдохнув, спокойно ползу на КП роты. Вижу телефонный аппарат, трубка брошена, лежит вся в снегу. Рядом с телефоном никого нет. Беру трубку и выдыхаю: «Сирень», «Сирень», ответа нет. В трубке раздается: "«Полынь», «Полынь», «Полынь». Линия работает, но меня опять не слышат. Вынимаю микрофон и под шинель. Над головой раздается мат:
Какого х ты бросил трубку, заставляешь, твою мать, меня понапрасну по линии бегать! Спал, сволочь!
Телефонист зло глядит на меня. "Эх, на! Ему бы так спать!" Подвел меня пехотный командир. Как объяснить понапрасну прибежавшему телефонисту, где я был, что делал и что здесь произошло. Я, естественно, молчу. Вскоре телефонист уходит, а я остаюсь дежурить у телефона на всю ночь. Смены мне нет. Быстро темнеет, крепчает мороз, изредка стреляет противник. Мерзнут руки и ноги, холод обволакивает всё тело. Чувствую, как превращаюсь в ледышку. А пехотный командир трубку всё же не бросил его снайпер ранил в грудь.