– Народ Бургундии, неужели ты стал таким трусливым и безвольным, что невозмутимо позволяешь убивать на твоих глазах лучших людей? Этот человек не совершил никакого преступления. Он хотел всего лишь, чтобы наша древняя страна осталась независимой. Он хотел, чтобы она сохранила верность своей герцогине, мадам Марии. Только она имеет право распоряжаться нами, а людям французского короля здесь не место… Народ Бургундии, когда-то ты был гордым и смелым, а теперь напоминаешь стадо баранов! Очнись! Если ты не сделаешь этого, то, возможно, уже завтра сам взойдешь на этот эшафот…
– Остановись, Матье! – крикнул Филипп. – Уходи! У тебя ничего не получится!
– Как раз ты-то мне и нужен, – выкрикнул Прам, все еще размахивая шпагой.
Палач между тем оставался без движения, закон запрещал ему касаться человека, если он не был осужден правосудием.
– Идите же, трусы! Очнитесь! Помогите мне!
Его живые черные глаза, казалось, одновременно поспевали повсюду, наблюдая за сумятицей, которую произвела в толпе его речь, и смутно надеясь на спасительную помощь, но к нему уже приближался отряд солдат, окруживших эшафот. На трибуне Жорж де Латремойль вскочил с места, отдавая какие-то приказы, но его не было слышно, потому что в это самое время со всех сторон стали раздаваться крики. «Помиловать! Помиловать Селонже!» – вопили из толпы, но никто не двигался с места.
– Уходи прочь, Матье! – кричал в отчаянии Филипп. – Тебя убьют, я хочу, чтобы ты жил!
Но Матье де Прам не хотел ничего слышать. Он уже начал сражаться с солдатами, которые ринулись на эшафот с рвением, порожденным его неистовой яростью. Увы, он был бессилен против целого взвода дюжих молодцев. Мгновение спустя он был укрощен и связан по рукам и ногам. Четверо солдат взвалили его себе на плечи, словно какой-нибудь тюк. Ему не стали затыкать рот, и он горланил как одержимый, выкрикивая в адрес толпы, не захотевшей прийти ему на помощь, оскорбления.
– Вы сборище трусов! Скоро вы узнаете, как тяжела рука короля Франции! Прощай, Филипп, прощай! Передай монсеньору святому Пьеру, что я в скором времени буду у него.
Вскоре он исчез за поворотом на улице Сен-Жан. Осужденный попытался утереть плечом слезу, пробежавшую у него по щеке. А на трибуне французский губернатор уже успокоился и сделал знак. Пора было начинать казнь.
Упряжка остановилась напротив помоста. Монах помог осужденному выйти из телеги, но, поднимаясь на эшафот, Филипп от его помощи отказался. Добравшись до верха, он пересек обитый черным драпом настил и приблизился к трибуне.
– Сохраните жизнь этому безрассудному человеку, мессир губернатор! Матье мой друг, и он хотел доказать мне это. Он прекрасно знал, что у него нет никаких шансов.
– Он попытался взбунтовать народ. Такое доказательство дружбы заслуживает смертной казни!
– Разве это преступление, если мы хотим оставаться теми, кто мы есть? Бургундцами?
– Бургундия забыла, что она лишь удельное владение французской короны. Ваша независимость – не что иное, как предательство. Это не раз доказали ваши герцоги, вступая в союз с англичанами. И теперь король восстановит свои права!
– Его права?
– Неотъемлемые! Еще несколько дней – и ваша герцогиня выйдет замуж за наследника императора. Неужели вам так хочется стать немцами? Мы, французы, не допустим этого! Выполняй свое дело, палач!
– Думайте о боге, брат мой! – прошептал монах, подойдя к Филиппу, и приложил к его губам небольшое распятие из черного дерева, которое тот почти машинально поцеловал.
Он ощутил, как его охватывает чувство безграничной грусти. Все, за что он сражался, оказалось обманом! Раздираемая между империей и Францией Бургундия не имела больше никаких прав на собственную независимость. Войдет ли она в состав империи или станет французской провинцией, какое это имело теперь значение, если он никогда этого не увидит.
Отказавшись от повязки на глаза, предложенной ему палачом, осужденный обвел взглядом площадь, запруженную людьми, их напряженные лица, огромные деревья, и еще выше – лазурное небо, исчерченное стремительным полетом ласточек. Затем он твердой поступью подошел к плахе, улыбнулся в знак прощения заплечных дел мастера, который, встав на одно колено, молил простить его, и в свою очередь склонил колени.
– Фьора! – прошептал он. – Я так любил тебя и люблю по-прежнему. Не забывай меня!
Без малейшего трепета Филипп де Селонже опустил голову на грубый деревянный чурбак и закрыл глаза.