Вспоминаю еще жизненно-удачную мысль мою о нужности Религиозно-философских собраний, наш журнал «Новый Путь»; вспоминаю мои слова «нельзя и надо» (смутная, но краткая и для меня ясная формула) по вопросу «насилия». Важна еще была мне мысль «о власти единого над многими», о самом принципе единовластия, вечном, общем, антирелигиозном принципе человека-героя, человека-хозяина
Центр же, сущность коренного миросозерцания, к которому привел меня последовательный путь, невыразима «только в словах». Схематически, отчасти символически, сущность эта представляется в виде всеобъемлющего мирового Треугольника, в виде постоянного соприсутствия трех Начал, неразделимых и неслиянных, всегда трех и всегда составляющих Одно.
Воплощение этого миросозерцания в словах и, главное, в жизни необходимо, и оно будет. Не под силу нам сделают другие. Это все равно, лишь бы было.
В дни распада
Я? Не я?
(из одноименной статьи)
В кухне у меня живет небольшая, плотная и уже не первой молодости собачонка Гринька. Я часто с любопытством наблюдаю Гриньку. В нем до крайности развито чувство индивидуализма. Ко всему, что не его «я», он относится или со злобой, или с презрением, или с глубоким равнодушием смотря по обстоятельствам. Так, к людям, когда они не дают ему возможности для проявления его «я», с равнодушием, к кошкам, когда они не садятся на его постель, с презрением, к собакам, когда они проходят мимо, со злобой.
Вид каждой собаки приводит Гриньку в исступление. Я думаю потому, что в собаке он ярче ощущает подобное ему «я» и не может примириться, что оно существует. Если бы Гринька умел анализировать свои чувства, он бы думал: «Как? Не я, а такой же? Зачем же он, когда уже есть я? Пожалуй, он тоже любит телячью грудинку? И ему дают, и он съедает, и я эту самую уж никогда не съем, потому что он, совершенно ненужный, ее съест?!»
Негодование, накипающее в эту минуту в Гринькиной душе, вероятно, искренно и величественно. Одна общая любовь к телячьей грудинке не только не связывает Гриньку с проходящей собакой, а напротив, обостряя ощущение «единого я», воспламеняет до крово-мщения. В своем праведном негодовании Гринька бросается на незнакомую собаку, виноватую в том, что она существует, и поражает ее или терпит поражение, смотря по тому, меньше его она ростом или больше.
Не все собаки подобны Гриньке: он яркий индивидуалист. Яркость характера довольно редкий случай и среди животных. Но кто знает? Может быть, он первый из грядущего «нового поколения» собак, и впоследствии принцип индивидуализма сделается у них господствующим, проявится еще ярче, и на каждой улице можно будет держать только по одной собаке.
Если оно так пойдет то пойдет очень скоро: ведь Гриньки, на правах животных, просты, не лицемерят, принципов своих не осложняют и не замазывают: как чувствуют так и поступают, в открытую.
Кроме того Гринька идет в индивидуализме до самого последнего конца: ему совершенно и ни на что не нужна проходящая собака. Будь он посложнее и послабее, он, может быть, захотел бы, чтобы эта собака полюбовалась, голодная, как он, Гринька, ест грудинку; или удивилась бы его силе и преклонилась перед ним; или мало ли что! Но Гриньке-индивидуалисту этого не нужно, его счастье не зависит от таких вещей. Боюсь, что это нужно людям-индивидуалистам.
* * *
Вполне ли подходящее, однако, слово «индивидуалисты» к нашим современникам? Пожалуй, и для Гриньки оно слишком пышно, слишком благородно; но другого я не знаю. Оставим же кличку. Разберемся в том, что под ее прикрытием делается: в том, что фактически есть вместо долженствующего быть.
Я думаю, что главное отличие настоящего индивидуалиста от Гриньки и от Гринек-людей с их человеческими осложнениями заключается в следующем: у первого есть сознание своего «я» и, как неизбежное следствие этого, сознание и «не я»; или, иначе, сознание и других «я», подобных, равноценных, при условии передвижения единой точки, и уже равноценностью, множественностью связанных неразрывно. Такое сознание (понимание) есть уже принятие каждого «я» вместе со своим собственным, и притом так, как они есть, то есть неслиянными и нераздельными.
У современных же «индивидуалистов» с основами Гриньки никакого сознания «я» нет, есть лишь его ощущение, немного более обостренное, чем оно было всегда у людей, правда; но действительно ли это движение вперед? У Гриньки, быть может, собачий прогресс, но возможно, что это и регресс: не расширение, а сужение круга; ведь благодаря тому, что все «не я» (или все «я», кроме одного) не сознаны, они выключены из круга, и круг сузился в точку. Почти страшно!
Хорошо, что времена переходчивы, что нет стройных исторических законов, что при большинстве существует и меньшинство, что, наконец, это большинство современных, бессознательных, наивных «индивидуалистов» состоит из вялых, слабых, бездарных и безвольных маленьких человечков, которым ничто не удается.
Хорошо еще, что есть старые люди, которые, не занимаясь модным анализом, твердо, издавна знают, что высказанная мысль судится сама по себе, а не по тому, кто ее высказывает, и остается верной (если верна), даже если бы и не «я», «первый», ее высказал.
Впрочем, бывает, что современные «индивидуалисты», при всем их внутреннем единочувствии, прикрываются и не одинаковыми, а разными идеями, одни консервативными, другие либеральными. Это личное дело каждого и стоит в зависимости от случая, от среды, от способностей
В каждом из двух оппозиционных «лагерей» есть своя возможность для «индивидуалиста» послужить собственному «я». Кроме того, их занимает вечная перебранка, перелаивание; каждый втайне грезит: «Я буду победителем!» Конечно, если бы завтра эти псевдолибералы стали называть себя консерваторами тотчас же «консерваторы» перешли бы в «либерализм» (не все ли им равно?) и перелаивание благополучно продолжалось бы.
Впрочем, возможно, что «консерваторы» бы и не перешли. Но это отнюдь не из верности идеям, которых у них нет и не может быть, а по той причине, что человек, современный «индивидуалист» в особенности, очень зависит от обстоятельств.
* * *
Уупотребляя поневоле общепринятые слова: «консерватор», «либерал», я говорю не о людях с теми или другими убеждениями, а о людях без всяких убеждений, о тех же «индивидуалистах», солидарных между собою глубоко, какими бы различными идеями они не прикрывались.
Солидарность эту они остерегаются обнажить. Но порою злоба, похожая на злобу моей собачонки Гриньки, застилает им глаза, они забывают осторожность и проваливаются.
Не все ли, в сущности, равно им, свобода или несвобода? Не мы, не «я» ну и прочь!..
Мы и они
(из одноименной статьи)
«Мы» это те люди, которые прошли, или почти прошли, долгий и тяжкий путь уединенности, отъединенности от всех, крайнего индивидуализма; спускались в «подполье», в самые темные коридоры, и без всякого расчета, потому что без надежды из него выбраться; многие там и остались, задохнулись; другие же вдруг увидели, что на конце коридора забрезжила белая точка. И белая точка эта выход из подполья, именно туда, куда они всю жизнь рвались, выход «на другую сторону» мира.
Мы поняли, каждый из нас, что наши искания, наши муки, и выход, который забрезжил нужны не одной какой-нибудь кучке людей, не одному какому-нибудь Ивану или Петру, а решительно всем людям, и все решительно люди, в той или другой мере, иногда незаметно, иногда сами не подозревая, так же, как мы, тем же мучатся, тут же, бродят, того же ищут.
Когда мы были еще в нашей уединенности, в черном и безнадежном подполье если и писал кто-нибудь что, говорил, то заведомо в пустоту, для себя одного, как больной человек стонет один в своей комнате. Тогда казалось, что это твое личное, случайное, исключительное, бессмысленное несчастие, исключительное до гордости и до самоупоения; никого, как ты, нет, никому крики твои не нужны, и пусть, и хорошо, что не нужны. И мы тогда писали и говорили, хорошо ли, дурно ли, но без надежды и, главное, без желания быть услышанными.