День гнева — экстремальная ситуация, когда проявилась сущность тех, кто вышел на улицы, и тех, кто спрятался за шторами. Они не догадывались о подоплеке происходящего и не ведали о последствиях. То, как выглядит их деяние в исторической перспективе, остается «за кадром». В том-то и фокус — возможность двойного прочтения романа. Можно просто погрузиться в захватывающее и ужасное «здесь и сейчас» того далекого 2 мая, где каждый из 350 персонажей для себя определял смысл и меру своего участия в национальной трагедии. А можно переоценить и анализировать изображаемое, пропуская его сквозь призму нашего знания о последующих двух веках. В этом смысле символичны слова лейтенанта Аранго в финале: «Это мы еще посмотрим…»
Что ж, давайте посмотрим.
Это повествование нельзя счесть исторической хроникой, но в нем нет ни слова вымысла. Как нет, впрочем, и главного героя, ибо волею судьбы в мадридские события 2 мая 1808 года вовлечены оказались тысячи людей. Имена многих — храбрецов и трусов, палачей и жертв, — сохранившиеся в Истории благодаря сводкам боевых потерь, спискам убитых, раненых и без вести пропавших, военным бюллетеням, воспоминаниям тех, кто играл в этой трагедии роль заметную или проходную, дают точные сведения исследователю и кладут предел воображению романиста. Все персонажи, упомянутые на этих страницах, существовали на самом деле, все описанные здесь события и значительная часть произнесенных слов соответствуют действительности. Автор ограничился тем, что связал воедино полтысячи мелких, малоизвестных, частных историй, распыленных по архивам и страницам книг. И фантазия его, таким образом, есть не более чем смиренный цемент, скрепляющий отдельные кирпичи постройки. Позволяя себе минимальные вольности, извиняемые словом «роман», автор на этих страницах пытался вдохнуть жизнь в тех, кто на протяжении двухсот лет был всего лишь безымянным персонажем гравюр и живописных полотен или строчкой в сухом перечне безвозвратных потерь.
Взошедшее два часа назад солнце четким контуром лучей обвело башни и колокольни соборов и через весь город наискось ударило в белокаменные стены дворца Орьенте. Ночью шел дождь, и сейчас на площади еще не просохшие лужи поблескивают под копытами лошадей, под колесами трех пустых дорожных карет, только что поданных к «подъезду принца». Флорентийский граф Сельватико — камергер вдовствующей королевы Этрурии, дочери прежних, отрекшихся от престола государей Карла Четвертого и Марии-Луизы, — сверкнув Большим Крестом Карла Третьего на придворном кафтане, выглянул на мгновение из дверей, оглядел экипажи и снова скрылся. Несколько праздных горожан — по большей части женщин — с любопытством наблюдают за этим. Их не больше десятка, и они хранят молчание. Один из двух часовых, охраняющих двери, сонно оперся на ружье с примкнутым штыком. Это, между прочим, его единственное оружие, ибо даже заступающим в караул начальство распорядилось патроны не выдавать. Когда на колокольне соседней церкви Санта-Марии раздается перезвон курантов, солдат косится на своего напарника, а тот широко зевает. До смены еще целый час.