Сколько Сережа себя помнил, когда ему доводилось встречать калек, инвалидов, душевнобольных и прочих немощных людей, у него всегда возникали какие-то довольно сложные внутренние ощущения. Не сказать, что это было чувство неприязни, брезгливости или отвращения к таким людям. Подобное ведь тоже частенько вольно-невольно ощущают некоторые из нас. Нет, скорее это походило на растерянность от незнания, как правильно подобало бы с такими людьми вести себя, смешанную с человеческой жалостью и подсознательным чувством вины. Вины, прежде всего, за то, что у тебя в отличие от того бедняги все в порядке, и ты живешь своей полноценной человеческой жизнью. Тогда как ему приходится выживать со своим недугом и все время мучиться, как от самого этого недуга, так и из-за внимания окружающих, непременно доставляющих хлопот своими ухмылками, смешками, оскорблениями, если не вообще издевательствами. И когда он стремился избежать встречи с подобным человеком, а если этого не удавалось сделать, то старался, хотя бы, не смотреть на него, для чего отворачивался в противоположную сторону, это совсем не означало, что он не может видеть его из чувства отвращения. Нет, просто ему казалось, что, если ты смотришь на калеку прямо, то как будто этим своим взглядом ты непременно подчеркиваешь того неполноценность и тем самым его обижаешь. А если же отвернулся, то ты его не видишь и, соответственно, ничем не смущаешь.
Дома в Березниках недалеко от Сергея проживала одна душевнобольная девушка, возрастом лет двадцати, сознанием же больше походившая на семилетнюю девочку. А, возможно, и младше того, поскольку она даже нормально не выговаривала слова. Жила больная вместе с матерью, которую чаще видели пьяной, нежели трезвой, в компании таких же, как и она, друзей-собутыльников. Звали девушку Найдой. Что являлось производной от ее собственного имени Надя, которое она же сама и произносила как Найда.
Невысокая, полноватая, пышногрудая, с усеянным многочисленными веснушками лицом, она была совершенно безобидной и очень любила петь песню про Катюшу. Найда исполняла ее с таким серьезным и одновременно по-детски милым выражением лица, покачивая, как это зачастую делают детишки, головой из стороны в сторону, что вкупе с опять же по-детски «исковеркованными» словами действительно не могло не вызывать улыбки.
Конечно, так было и так будет, очевидно, всегда, детвора над нею потешалась, совершала всяческие проказы и очень часто, чтобы вдоволь посмеяться над больной, заставляла ее спеть. Сергей же всегда старался избегать участия в подобных шалостях, поскольку ее общество он находил для себя крайне некомфортным. Впрочем, именно выражение лица Найды во время пения ему даже нравилось и совсем не казалось таким смешным, каким его находили остальные.
Хотя он и был озорным компанейским мальчишкой, и подраться мог запросто, и похулиганить, и стащить, что плохо лежит, за компанию, однако, если его друзья, в том числе, начинали, щеголяя своими остротами друг перед другом, подшучивать над Найдой, он всегда уходил в тень. А чтобы один на один с нею вдруг остаться, так это вообще, не дай бог такому было случиться.
Поэтому, когда вначале лета, входя во двор одного заброшенного разваливающегося кирпичного дома, место сборища «своих пацанов», Сережа вдруг услышал доносившееся из-за дома и уже давно ему знакомое: «Рацетали ябони и гухи»; он поначалу хотел тут же развернуться и уйти прочь, чтобы с ней и вовсе не встречаться. Но потом все-таки решил хотя бы мельком взглянуть на честну́ю компанию. Зайдя за дом, обнаружил там группу разношерстных по возрасту ребят, полукругом обступивших ступени. На них стояла раздетая донага Найда и громко пела свою «знаменитую» песню. Все «зрители», в зависимости от возраста и «жизненного опыта», кто с довольной ухмылкой, а кто и с затаенным дыханием, рассматривали девушку.
Сергей сразу было отпрянул, машинально отвернувшись от поющей. Но потом под воздействием какой-то непреодолимой силы обернулся обратно, жадно впился глазами в столь доступную женскую наготу и некоторое время находился в полной ее власти. И, все же, когда его взгляд, наконец, добрался до лица поющей, когда он увидел, как обычно, покачивающиеся из стороны в сторону движения головы, а эту картину дополнили, будто разрезая полотно, следующие от глаз бороздки слез, к нему вернулась даже, пожалуй, с удвоенной ее концентрацией привычная смесь растерянности, жалости и чувства вины. Правда, на сей раз вместе с ними еще явились обида и злость. Обида за беззащитную душевно больную, претерпевающую такое постыдное унижение, а злость на себя, еще минуту назад жадно пожинающего плоды этого унижения, и людей сие унижение устроивших.
Отдай, Сергей потянулся к находящемуся в руках Антохи, на пару лет старшего и бывшего на голову его выше, платью Найды.
Вали отсюда, молокосос, небрежно оттолкнул его тот.
Ярость в одно мгновение вскипела в голове, а уже в следующее он нанес ею вышедший необычайно сильным удар в Антохину грудь.
Потом допоешь, виновато улыбаясь, Сережа видел лишь ее глаза, мокрые и благодарные, Оденешься и допоешь
Вот и на сей раз, лишь только инвалидную коляску с девочкой направили от моря вглубь берега, он лег на песок, якобы наблюдая за игрой подростков в мяч. Чтобы, когда они будут проходить мимо, не смотреть на девочку и таким образом ее не смущать. Да и самому не чувствовать неловкость. Они прошли в нескольких шагах, но не покинули пляжа, а расположились буквально метрах в пяти позади. Мальчик мгновенно принял решения полежать еще минут двадцать для приличия, а потом подняться и уйти. Ведь если это сделать сразу, то они обязательно посчитают, будто он ушел, из-за того, что ему неприятно находиться рядом с инвалидом.
Он лежал на животе, а она оказалась перед ним чуток левее. И, чтобы ее увидеть, нужно было всего лишь, не поворачивая головы, перевести взгляд налево. И как-то так получилось, что как только он это сделал, их глаза тут же и встретились. Она лишь мельком задержалась на нем и даже успела при этом улыбнуться. А Сергей, наоборот, вопреки своим негласным правилам, повернувшись в ее сторону, казалось даже, что несколько бесцеремонно, рассматривал девчонку. Когда же она в очередной раз взглянула на него уже крайне смущенно, он лишь тогда, будто выйдя из оцепенения, опустил голову на песок.
Это была она. Да-да, та самая девчонка, которую он с таким усердием пытался разыскать. Сережа прижался к песку и как будто даже не дышал. Ну, как же так? Ведь она какие-то два-три дня тому назад была вполне здоровой и цветущей. И настолько резво тогда убежала, что у него просто в голове не укладывалось то обстоятельство, что теперь она находилась в инвалидной коляске. Наверное, это все-таки была не она, а просто похожая на нее девчонка. Мальчик снова посмотрел в ее сторону. В этот момент женщины на руках стали перемещать ребенка из коляски на покрывало, расстеленное на песке, и он невольно обратил внимание на абсолютную безжизненность ее ног.
Сомнений никаких не осталось те же длинные золотистые волосы, те же выразительные голубые глаза, наконец, те же самые ямочки на щечках во время улыбки. Она опять, теперь уже как-то виновато, улыбалась. Да, это была она. И она действительно была инвалидом.
На Сережу навалилась гора смешанных чувств. Это и боль из-за такой вопиющей несправедливости, и страх из-за жестокости жизни, способной в одночасье из нормального человека сделать калеку, и все то же чувство вины за свою полноценность, на фоне неподвижности ее ног. Теперь только к этой вине добавилась еще вина за то, что, если бы не случилось тогда их злополучного столкновения в городе, то, быть может, и не последовали бы вскоре после него какие-то трагические события, приведшие ее в инвалидное кресло. Но это еще далеко не все, ощущаемое мальчишкой. В отличие от тех, других подобных эпизодов, происходивших ранее с ним, когда он сталкивался с инвалидами, теперь, вдобавок ко всему перечисленному, его внутреннее состояние дополнилось чувством небывалой привязанности, чувством трогательной детской влюбленности в особу противоположного пола и искреннего душевного сопереживания этому человеку.