Ещё ночь ещё потери. Здание городской больницы, пять мастерских и десяток жилых домов. И жижа, проступившая сквозь камни брусчатки верхнего города вязкими лужами, разлившаяся на немощёной части бедного района. Так плачут от страха улицы.
Потом исчезли все бедные кварталы. Цветочная бежала к реке, билась о невидимую преграду. Искала мост, которого больше не было. И плакала, плакала, плакала. Тряслась цветниками и клумбами, растрясла все кусты и деревья и совсем уже не походила на прежнюю Цветочную. Короткая, жалкая, грязная, она пыталась хватать людей, дома, памятники. Хотела прятать их. Да как это сделаешь, если ты улица? Вокруг говорили что-то о землетрясении, ветхости, почвах. Спорили о причинах происходящего, но никто-никто не желал помочь самой улице.
Исчезли все здания в ремесленных кварталах. Остался лишь дом кожевенника. Он словно висел в пустоте, из которой выныривали беззаботные люди. Будто бы шли из пекарни или мастерской пошива одежды они находились как раз в той стороне. Было жутко ощущать часть себя так далеко от оставшейся мостовой. Словно вырезали из груди сердце, а оно всё продолжало биться, когда хозяин уже мёртв. Потом исчезло и это здание.
Кто-то невидимый мучил улицу, отрезая по кусочку с разных сторон, тыкал в середину, оставляя всё больше ран. Пустоты чередовались с сохранившимися зданиями, мостовая потрескалась, и липкая жижа покрыла камни. И не осталось цветов. А исчезновения всё продолжались.
Беспомощная, растерзанная, она забилась в последний жилой дом, молясь, чтобы мучитель забыл о нём. Пропустил. Не нашёл. Три дня не спала с жильцами, освещёнными окнами отгоняла беду и страх. Надеялась. На третий день все уснули. Даже студент, сдавший последний экзамен, спокойно лёг спать или ушёл в пустоту праздновать конец учебного года. Слепыми тёмными окнами Цветочная смотрела туда, откуда веяло смертью.
А потом пришла тьма.
***
А это что ещё такое? в кромешной тьме небытия раздался голос. Краска, что ли? Цветочная ощутила мимолётное прикосновение, но оно быстро пропало.
Господин Дипс, там кто-то все вывески на Цветочной краской закрасил, осталось «Веточная улица». Надо бы заменить, констебль Гордон доложил о своём наблюдении начальству.
Вы представляете, сколько там вывесок? господин Дипс потёр лоб.
Никак нет, сэр. Можем оставить Веточной, только в реестре поменяем название.
С ума сошли! Это же все карты и учетные книги переписывать надо, всем географическим обществам изменения вносить! У нас в бюджете нет таких денег! Позови сюда секретаря, распоряжусь о новых адресных табличках.
Так Цветочной улице помогли вернуть себя.
Городской сумасшедший
Холодным зимним днём Герберт начал чувствовать себя улицей. Знал, как давит снег на крыши домов, как зудит мостовая под сотнями ног, как шатаются стены лачуги в бедном районе словно гнилой зуб, что вот-вот выпадет.
Самого себя Герберт тоже ощущал. Как блоха в собачьем подшёрстке, он чуть щекотал и раздражал улицу, когда шаркал по деревянному полу. «Надо постелить ковёр», подумал и снял тапки. Ноги в носках мёрзли, но это было лучше, чем ощущать зуд от себя самого. Легче всего оказалось просто сидеть на месте или лежать. От движения голова шла кругом мнилось, что потолок прыгает и пол сотрясается, хотя, конечно, это было не так.
К вечеру давление новых ощущений стало невыносимым. Герберт оделся и вышел наружу. Тёплое пальто и шарф защищали от холода и ветра, свет фонарей разгонял темноту, а свежий воздух прояснял мысли.
Впереди возникла странная боль, и Герберт ускорил шаг. Между камней застряло колесо повозки, и кучер крупный рыжий мужчина с руганью пытался его достать. Тревожно переступала копытами лошадь, прядала ушами в нетерпении, фыркала. Мягко падал снег, притупляя страдание повреждённой брусчатки.
Постойте! Осторожнее! Ей же больно! закричал Герберт и бросился к колесу. Расшатанный камень выглядел плохо и очень саднил. Обод зажало в щели, словно клещами, но Герберт чувствовал, как надо потянуть, чтобы освободить.
Да в порядке с ней всё, озадаченно осмотрел лошадь кучер. Погладил по шее и достал из кармана сахарок.
Готово! Герберт освободил колесо из тисков мостовой и теперь гладил её руками. Тише, тише, скоро пройдёт, он почти касался губами каменной поверхности, дул и растирал, как ему самому в детстве делала мать.
Что с вами? растерянно пробормотал возница, качнулся было, чтобы поднять незваного помощника, но передумал. Вскочил на козлы, взмахнул поводьями и продолжил путь. Сумасшедший какой-то.
Это было лишь первое из прозвищ, которые Герберт получил впоследствии. Забот у него с того дня существенно прибавилось.
Скорбный умом!
Безумец.
Помешанный.
Юродивый.
Душевнобольной.
Герберт стучал в дома и просил положить в комнатах ковры. Счищал самые большие сугробы с крыш, подпирал шатающиеся заборы, красил дома, чинил протечки. И тысячу раз был проклят за свои дела.
С работы его уволили. В ратуше не терпели сотрудников с сомнительной репутацией. Да и думать о конторских книгах ему становилось с каждым днем всё сложнее слишком много других занятий. В городе о нём шла дурная слава. Некоторые люди не стеснялись подходить и насмехаться, толкать в лужи, портить то, что он исправлял. Другие жалели его: угощали едой, давали одежду взамен износившейся.
Герберт полюбил тех, кто ступает тихо, стелет ковры, содержит дома и сады в заботе. Полюбил цветы и деревья, дождь и ветер, птиц, что рисовали картины в воздухе. Полюбил экипажи и лошадей: их ритмичный цокот звучал музыкой, а удары копыт были приятной разминкой. Коты мягкими лапами и дворники жёсткими метлами словно гладили улицу.
Герберт возненавидел скрипучие полы и ветхие стены, людей, сливающих помои на мостовую. Невзлюбил гудение и вибрацию труб на ветру и раскалённые на солнце крыши, тяжёлые двери, что царапали камень.
Он ломал фонари: вытаскивал с корнем, выкидывал болты, ранящие землю. Работал, работал, но не видел конца. Цветочная была слишком большой, чтобы его усилия были хоть сколько-нибудь заметными.
Приближались осенние ненастья, и Герберт трудился не покладая рук: подпирал заборы и изгороди, что могли не пережить удары стихии, чинил козырьки и навесы, закладывал окна подвалов, чтобы не залило, укрывал клумбы, заделывал трещины, возвращал на место выскочившие камни. Но после первого же дождя впал в отчаяние. «Всё зря! Не могу так больше! всё болело: сломанное дерево рядом с лечебницей, промоины в земле в бедном районе, которые он вчера засыпал песком, рухнувший забор. Улица задыхалась от мусора в рыбацких кварталах, от обломков сараев и лодок, от грязи в сточных канавах. Бесполезно! С этим пора покончить! Но как?»
***
Задуманное Герберт решил осуществить ночью. Он хорошо помнил, где уже повредил фонари, и где его не заметят. Руки дрожали, и краска несколько раз плеснула на мостовую, оставляя предательские следы.
Он начал с богатого района. Там было больше всего фонарей, пронзавших болтами тело улицы. Их всегда быстро чинили, доставляя Герберту особые муки. Но мазок и табличка изменилась. Вот уже нет Цветочной в этом месте, а внутри чуть разжалась пружина. Второй дом, третий, четвёртый он обошёл весь квартал и даже удивился, как быстро управился.
Этой ночью спалось очень спокойно. Улица волновалась, но Герберт лишь укрепился в своём решении. «Скоро всё закончится. Потерпи. Я избавлю нас от мучений и неудобств. Так будет лучше».
Днем он ходил по любимым местам. Гладил заснувшую кошку, поливал цветник в бедном районе, кормил голубей на Ратушной площади. Любовался улицей.