Начали девушки, как воспитанные люди, с первой страницы.
«Уважаемый читатель! Мы с тобой живем в эпоху утраты таких понятий, как честь, дружба, благородство и самопожертвование. Мы видим, как».
Да граф у нас моралист, хмыкнула Дана, однако Марина на ее иронию не отреагировала. Она увлеклась текстом, а уже через полчаса хлюпала носом вытирала глаза.
Вот ведь люди раньше умели, а? вздыхала она. До мурашек
Чебурашек, передразнила ее Дана.
Текст читался легко, и она вдруг пожалела, что делит его с кем-то.
*
Той ночью во сне Марина, что называется, первый раз в жизни почувствовала не только мурашки, но и саму себя мужиком. Некоторые реальные особи мужского пола и за всю жизнь не разу им не бывают, а у Марины, вот, получилось зажиточным деревенским мужиком, обремененным двумя сыновьями и взрослой красавицей-дочерью, работниками и приживалкой.
Сон начался с горницы, где за столом за столом собралась семья, перед большим казаном картошки. У каждого в руке была деревянная ложка с вырезанным на ней именем. От ложки Марина узнала, что ее зовут Касатон, жену Марья, сыновей Архип и Матвей. Что же до дочкиной ложки, то лежала она на столе надписью вниз.
Откуда-то Касатон знал, что никто не станет есть, пока он первый не протянет руку к казану.
Касатон крякнул, подцепил из казана, откусил, заел луковицей. Занавеси в горнице отчего-то были задернуты, хотя на дворе стоял день.
Ты б сходила прогулялась, Анфиса, шептала мать, Тешка на кухне занята, воды принести некому.
Тешкой, знал Касатон, звали их бабку-приживалку, непонятно кому непонятно кем приходившуюся, но полезную в хозяйстве, хоть и жутко трепливую.
Не могу я, матушка, отвечала Анфиса.
Теперь Касатон вспомнил, что дочь его, бледная, слабая, уже третью неделю сидела в светелке и вышивала красные цветы.
Слушай меня, как-то раз приживалка потянула Марину-мужика за руку и взволнованно зашептала:
Если девка в немочи и красные цветы вышивает, старики говорили, упырь к ней ходит
Да ты рехнулась, Тешка? рявкнул Касатон. Какой упырь?
Точно говорю упырь! вращая светло-карими буркалами, шептала приживалка. Его найти надо и кол осиновый в грудь ему забить.
Тогда Касатон, конечно, не поверил, а сейчас, беспокоясь о дочери, всерьез задумался, а не сходить ли, не поискать ли ему упыря. Не набить ли ему лицо в конце концов. Касатон был человеком действия, пусть бы даже и противоправного.
Вспоминая об этом, Касатон вгляделся в щелястые узоры на отшлифованных временем бревенчатых стенах родной хаты, на рамы с пыльными стеклами, на занавески расшитые крестами, льняные и тяжело задумался, словно бы прося благословения у пяти поколений своих предков, живших и почивших в бозе некогда в этом огромном, еще во тьме веков возведенном срубе.
Анфиса не только не гуляла, но и не ела. Ее лицо при тусклом полуденном свете выглядело зеленоватым, и казалось, что она с трудом держится на скамье.
Картофель в казане, еще минуту назад казавшийся таким аппетитным, перестал привлекать Касатона. Бросив семье краткое «Ешьте» и жестом остановив поднявшуюся было Марью Савельичну, глава тяжело поднялся из-за стола (габариты Марины никуда не делись), с грохотом отодвинул (на полу бы доски перестелить, давно пора) стул, стянул в сенях с вешалки свой зипун и направился в сарай.
Никому не ходить за мной, бросил он домашним через полчаса, закрывая калитку. Вернусь к вечеру.
Так деревня узнала, что Касатон ищет упыря.
Анфиса тем временем становилась все слабее и прозрачнее, и теперь почти не выходила из светлицы.
Окстись, говорила ему Марья, Тешка напридумывала, а ты и поверил.
А ты никак можешь иным образом объяснить эту немочь? окоротил Касатон супругу. Вот то-то и оно, вздохнул он, когда она пожала плечами и перекрестилась.
На третий день Касатон, к тому времени поистине одержимый поисками мистического обидчика, составил карту местности и поделил доступные ему земли на четыре части северную, южную, западную и восточную. Три из них были уже осмотрены, оставалась южная, где были самый бурелом и овраги, которые в деревне называли «балками». В поисках грибов и ягод деревенские дети могли дойти пятой-шестой балки, самым большим героизмом среди них считалось дойти до десятой путь занимал пять часов а самые сильные и упорные, согласно деревенским легендам, доходили до двенадцатой балки.
За оной, по словам односельчан, располагались заброшенные каменные постройки и старый погост с почти утонувшей в болоте часовней.
Касатон выдвинулся с утра, и, когда солнце зацепилось за кромку леса, был уже за двенадцатой балкой. Не пропуская ни одного укрытия, где, по его мнению, и по словам знающих людей мог бы прятаться страшный ходячий мертвец брошенные шалаши, амбары, склепы старых могил, Касатон нашел человеческий череп без нижней челюсти, а уже миновав балку, набрел на старую, но жилую деревню, в которой не был с юности. Насколько он помнил, называлась она Железково, и парнями они стояли против железковских в кулачных боях.
С тех пор деревня изменилась домов стало меньше, а те, которые помнил Касатон, состарились и осели. Зато дорога, некогда заросшая травой, почти лишилась ее, стала шире и ровнее.
Присев на камень возле околицы, Касатон развернул было узелок с едой, разложил куски хлеба, но внезапный шум за поворотом отвлек его.
На дороге, как и в старые времена, дрались. Правда, всего двое. У одного был топор, у второго коса. Суть своего конфликта оппоненты, видимо, оба прочувствовали еще прежде, поэтому ныне дрались без слов, только покрикивали друг на друга иногда, да крякали от усилий.
Касатон засмотрелся так, что и про голод забыл.
Приветствую вас, произнес кто-то сбоку. Вот же ж озверели, черти.
Касатон оглянулся. Рядом и чуть позади стоял человек в черных бриджах и белой рубашке, холеный аристократ. Его короткие черные волосы были в беспорядке прижаты к черепу, словно он только что снял шапку или парик, однако в руках ничего из этого не было, только книга, заложенная пальцем, да теплый еще свечной огарок.
Думал почитать в тишине и покое, пожаловался человек. А тут сеча случилась.
Голос у человека был странный вроде бы приятный, богатый, и речь уважительная, но какой-то двойной, словно кто-то рядом говорил за него, или он за кого-то.
Мир вам, осторожно сказал Касатон. Я здесь не живу, из-за балок пришел, и кто эти люди не знаю. Меня Касатон зовут.
Рад познакомиться, кивнул аристократ. Я Виджен, граф Гнедич.
Не тот ли молодой наследник Гнедичей, которого в соседнем от нас поместье ждут вот уже третий год? сощурился Касатон. Слухи разные про вас, ваше сиятельство, ходят. То ли погибли вы, то ли выжили.
Граф коротко рассмеялся.
Да я и сам не знаю. А ты, видать, тот Касатон, что упыря ищет? До меня, видишь ли, тоже слухи доходят.
Касатон вздохнул.
Я это. Я ищу. Совсем девица захирела.
Слушай меня, Касатон, аристократ перешел на доверительное обращение, скажу тебе, что в деревне слышал: ни при чем здесь упырь.
Касатон почувствовал нехорошее. Хотя что может быть хуже упыря?
А в чем же дело, ваше сиятельство? выдавил он сипло. Нешто
В тягости она, прошептал граф. А кто виновник, неизвестно. Но я знаю.
Зашатался Касатон, покосился на драку; та стихала уже.
Захотел отнять косу и порешить того, на кого граф укажет.
Кто же это? прохрипел Касатон. Кто посмел
А кто в деревне у вас самый сладкоголосый?
Петр Савушкин
Вот он и напел Анфисе твоей такой мотив, что не устояла она, заслушалась.
Убью! прорычал Касатон, оглядываясь во гневе. Помнил он, что если разозлится, разум теряет. Вот и теперь накрыло: потемнело в глазах, точки фиолетовые замелькали.
Не надо, торопливо прервал его граф, чей двойной голос доносился словно сквозь вату. Я знаю, как помочь вам. Он схватил Касатона за плечо. Тем более, Анфиса не виновата. Она когда поняла, что Петр задумал, уйти хотела, но он ее сонным зельем обкурил.