Перезагрузка расизма
Как и французский фильм «Безумная свадьба» (2014), пьеса «Гнев» Джоанны Мюррей-Смит ставит перед собой задачу довести стереотипы до абсурда, чтобы таким образом их аннулировать. Но, к сожалению, цель достигается противоположная. Уже тот факт, что зрители смеются над неистребимой исламофобией в буржуазной среде, говорит о том, что они находят подтверждение некоторым своим стереотипным представлениям о другом. Даже больше: благодаря гротеску зрители пьесы чувствуют себя вправе посмеяться над своими ксенофобскими импульсами. И популярность подобных пьес и фильмов кажется мне симптоматичной для постепенного принятия буржуазией правых идей. Поэтому примечательно, что при первой же встрече моя мать и мать моего партнера сразу сошлись на том, что «Безумная свадьба» исключительно смешной фильм. А мое замечание, что фильм воспроизводит культурные и расистские предрассудки, тем самым нормализуя их, осталось без внимания.
Амбивалентная скорбь
Мысль о том, что мертвые живут, лишь пока мы их помним, кажется мне невыносимой, ведь будь это так, посмертное благополучие моего отца целиком зависело бы от меня. Впрочем, я постоянно представляю, как он благосклонно смотрит на меня с небес, когда я, например, занимаюсь йогой. Отчасти он остается тем самым отеческим «супер-эго», которое я теперь помещаю на небо. Однако я бы не хотела, чтобы отсутствие мыслей о нем автоматически означало, что он просто гниет под землей. Лучше быть уверенной в постоянном присутствии его духа, не зависящем от того, думаю я сейчас о нем или нет. Мне и без этого трудно скорбеть о нем. Когда я вспоминаю его тяжелую болезнь и думаю о том, через что ему пришлось пройти, я испытываю к нему глубокое сострадание. Но стоит мне вспомнить о том, что нам, детям, недоставало его заботы и участия, как я начинаю злиться. Когда я рассматриваю его лицо на фотографиях, я всегда обнаруживаю противоречия его характера: мягкость и великодушие, с одной стороны, и циничную прагматичность с другой. Последнее, возможно, было следствием его несчастного брака, в который он, однако, вступил по собственной воле. Или он, наоборот, вступил в этот брак из циничных соображений? Вот и тут я разрываюсь между сочувствием и гневом. Я часто о нем думаю, и он постоянно возникает в моих мыслях; иногда меня охватывают глубокая грусть и бесконечное отчаяние из-за того, что он теперь для меня вне зоны доступа. Его имя я до сих пор не стерла из списка контактов просто не могу. Удалить его всё равно что символически убить его, официально подтвердить его смерть. Я не готова брать на себя эту ответственность.
Выглядеть дорого
Продавец в магазине мужских костюмов предлагает клиенту поменять пуговицы на пиджаке, чтобы костюм «выглядел дороже». По моим наблюдениям, архитектор*ки также частенько говорят, что тот или иной материал «выглядит дорого». За этим выражением стоит идея, что какой-то предмет может производить впечатление чего-либо ценного без особых вложений сил или денег. С помощью простых решений и не напрягаясь можно «заставить» вещи выглядеть более ценными, будто их на протяжении продолжительного времени создавали из дорогих материалов. То есть существуют некоторые внешние признаки «дороговизны», которые можно приложить к предметам, и последние автоматически станут классом выше. Подобные тенденции кажутся мне итогом интенсивного роста люксового сегмента рынка. Когда считается естественным, что все хотят люкс, а газеты выпускают специальные приложения с рекламой люксовых товаров, понятие «люкс» приобретает самостоятельную ценность. Разговоры о «дороговизне» и «ценности» напоминают мне об одном из аспектов теории создании стоимости: ничто не ценно само по себе скорее, есть коды определения ценности, которые можно присвоить и тем предметам, которые в действительности ею не обладают.
Год магического мышления
скоро закончится. И я не смогу больше связывать дни с последним годом жизни отца, говоря, что в этот день год назад он был еще жив. Год назад я в последний раз виделась с ним. Он был в себе, немного растерянный. Когда я вошла в его комнату в хосписе, он хотел вскочить из кровати и фактически упал с нее. Само слово «хоспис» уже говорит о завершении пути: это последняя остановка перед смертью. Он прекрасно об этом знал, тем более что он как-то обслуживал хоспис по поручению своей умершей клиентки. Мысль, что в этот последний день я должна была провести с ним больше времени, до сих пор терзает меня. Он схватил меня за руку, когда я выходила из комнаты, и мне надо было остаться с ним, однако тогда мне так сильно захотелось вернуться к своему партнеру и уехать вместе с ним обратно в Берлин. В следующий раз я увидела отца уже мертвым, и мысль об этом причиняет мне нескончаемую боль. Началась неделя перед датой его смерти, последняя неделя, когда я буду говорить, что год назад в это время он был еще жив. Как же я буду вести отсчет дальше? Буду просто увеличивать временной отрезок, связывающий меня с датой его смерти?
Try me
I am tea
На Мюнцштрассе перед магазином товаров для дома стоит термос и предлагает прохожим налить себе чаю. Перед термосом лежит записка со словами: «Try me I am tea», которая буквально дарует термосу голос: он требует (конечно же, на английском), чтобы мы налили себе из него, ведь в нем чай. Наличие чая само по себе автоматически предполагает, что мы должны его выпить. Карл Маркс называл это товарным фетишизмом: чай живет своей жизнью он кажется самостоятельным и говорит с нами. Записка заставляет прохожих думать об объекте как о чем-то одушевленном, и этот одушевленный объект дружелюбно призывает их: «Не стесняйся попробовать, я всего лишь чай». Некоторые стоят с бумажными стаканчиками очевидно, вняли призывам термоса. Поразительно, что демократический вирус «совместного участия», прокравшийся в мир искусства, теперь, похоже, затронул и более широкие круги населения. Кстати, это предложение магазина помогает бороться и с холодом, так как стаканчик с горячим напитком согревает руки. А может быть, всё это связано с инфраструктурными изменениями в районе, где закрывается множество розничных магазинов и киосков, и теперь бутикам приходится искать подход к потребитель*ницам. А мой будничный поход в химчистку благодаря подобным событиям превратился в культурное мероприятие, похожее на посещение галереи.
Чарли это мужчина
На этом как-то не принято заострять внимание, однако большинство погибших в результате теракта в редакции Charlie Hebdo были мужчинами (за исключением одной женщины психиаторки и психоаналитикессы Эльзы Кайа, смерть которой почти не освящалась в немецких СМИ). Похоже, журналом Charlie Hebdo тогда действительно руководила своеобразная «мужская банда» (плюс та самая женщина) либертарианцы и участники протестов 1968 года, которые, с одной стороны, продолжали традицию карикатуры и высмеивания религиозной морали, а с другой с помощью сексистских и расистских шуток дистанцировались от политкорректности. В таком случае неудивительно, что они, будучи либертарианцами, воспринимают политкорректность как угрозу своей свободе. И всё же, учитывая этот контекст, я не могу не задаться вопросом: а можно ли, продолжая настаивать на своем праве, публиковать и распространять подобные карикатуры, еще как-то стараться, чтобы никто не чувствовал себя оскорбленным, и аккуратнее выбирать слова и картинки? Конечно, подобный настрой может привести к решению не публиковать определенные карикатуры, которые способны задеть чувства отдельных религиозных групп, как недавно произошло в The New York Times. Однако сам факт, что авторами дерзких карикатур являются, как правило, мужчины, говорит о многом. Женщины редко занимаются подобным возможно, потому, что они исключены из процесса и/или по собственному желанию держатся в стороне. Особенно зловещим представляется мне то, что работающих в Charlie Hebdo мужчин, которые структурно выступают за определенную форму мужского превосходства, жесточайшим образом атаковала другая группа мужчин. И среди последних дискриминация женщин (конечно, не всегда) носит гораздо более радикальный характер, нежели мудреные сексистские шуточки либертарианцев.