Но мама не снимает иконку. Может быть, всё ещё молится и за неё и за ребятишек, и за папу, наверное, надеется, что в этот раз чудо действительно произойдёт, и он вернётся.
Оля смахнула с глаз слезу, встала. Прошла в горницу. Ей захотелось посмотреть фотографии, где папа и мама, и вся семья. Но, подойдя к порогу, вдруг остановилась.
И чисто убранная комната, и большой фикус в зелёной кадке на табуретке в углу у комода, и цветы на окнах, и тонкая самотканая дорожка, бегущая от маминой кровати к детской кровати, широкой, напоминающей топчан, и, наконец, крашенные бугристые половицы очаровали девушку. Она с замиранием сердца ступила на пол и почувствовала, как холод краски ожог ступни. Было в этом что-то священнодейственное, необычайное, райское такой вот он, родительский дом, по которому истомилась душа в том далёком дальнем далеке!
Оля, не спеша, пошла по прохладным половицам. Обошла горницу и возле каждого предмета: цветка ли, старого сундука, комода, кроватей ли останавливалась, вздыхала. Как будто бы принюхивалась к призабывшимся запахам, приглядывалась к забытым формам. Долго стояла у фотографий, висевших на стене в стеклянных рамочках. Смотрела на отца и плакала. Вглядывалась в себя, в мать, в детей и как будто бы снова была там, в довоенном времени.
Теперь ей не верилось, что была война, что погиб папа, что она из последних сил выстаивала у токарного станка до бесконечности долгие смены, падала, теряя сознание от голода, потому что все деньги отсылала домой, а карточку делили с напарницей у той тоже было четверо детей да мать-старушка на иждивении.
После обхода дома Оля вышла в огород.
Огород большой, соток двадцать. Хоть и тяжёло, но его всегда засаживали зима не тётка, кулич не поднесёт. Только на картошку и надёжа. И дранники из неё, и пареная, и жаренная, и просто печёная в печи блюд сколько угодно. Только была бы она, родимая.
Возле баньки картофель не доокучен. Оля взяла тяпку и, не спеша, стала огребать грядки. Руки, оказывается, не отвыкли, правда, пристала с дороги, отдохнуть бы
3
Пришла Татьяна Яковлевна. Подсказало сердце, барометр не подвёл. Отпросилась у бригадира и домой. И вот она, долгожданная
Оля! Олюшка!.. мать бежала по огороду, огибая картофельные грядки.
Мамочка!.. вскликнула Оля, опираясь на тяпку, силы ей изменили. Она не могла сойти с места.
Мать подхватила дочь и замерла, приподняв её на груди. Оля прижала материну голову к себе и: Мама, мама, мамочка шептала, задохнувшись от счастья.
Татьяна Яковлевна держала дочь на весу, не замечая её веса.
Здравствуй, доченька! Здравствуй, моя долгожданная!..
Мама!.. и не могла оторваться от матери.
Наконец мать опустила Олю на землю и, не веря всё ещё своим глазам, но, замечая её худобу, вдруг забеспокоилась, просила:
Здорова ли ты, Олюшка?
Здорова, мамочка, здорова! отвечала та, тоже взволнованно оглядывая мать. Мама постарела
А пошто такая доходная? Как пёрышко.
Оля пожала острыми плечиками; дескать, не знаю. Не наела ещё, и улыбнулась счастливо, облегченно.
Ну, ничего, доченька, я тебя подкормлю, подправлю, пообещала Татьяна Яковлевна, стирая с глаз слезы жесткой подушечкой ладони.
Дома шёл долгожданный разговор. Мать хлопотала над ужином и выспрашивала у дочери про городское житьё-бытьё. Оля отвечала и с охотой сообщила о том, что ей завод дал маленькую комнатку семи квадратных метров на подселение. Теперь можно Надю и Игната взять в город учиться. Татьяна Яковлевна с удовлетворением восприняла это сообщение и хоть возражать против учебы детей в городе не стала, но, как бы ненароком, намекнула о замужестве. Оля, слегка покраснев, отмахнулась.
Да что ты, мама! Не до этого. Вы ещё бедуете. Надя выросла, Игнат. Помогу тебе, потом уж Там видно будет.
Татьяна Яковлевна стояла у маленького шкафчика, где составлены чашки, лежали ложки, и с нежностью посмотрела на дочь.
Да что теперь о нас-то беспокоиться, Олюшка? Счас полегче. Счас войны нет. Поговаривают, и налоги сымут. Спасибо тебе, и так ладно подмогла.
Оля согласно кивала головой, оглаживая руки, пальцы, будто желая вытереть из пор кожи и из шрамов от стружки въевшуюся черноту от мазута и окалины.
"Господи! Руки-то, как у кузнеца", с удивлением подумала Татьяна Яковлевна и спросила с сочувствием:
Работа-то как, очень тяжёлая?
Оля опустила руки.
Ничего, притерпелась
Поели быстро. Особенно Оля. Того другого нехитрого угощения попробовала и наелась. Татьяна Яковлевна даже всплеснула руками.
Ты пошто этак-то? Поклевала, как галчонок, и уже готова? Нет, ешь!
Наелась я, правда, засмеялась Оля. Мне много не надо.
Ефросинья Михайловна с напускной обидой стала упрекать:
Ано конешно, наши харчи не то, что городские. Но, извиняй, чем богаты
Да что ты, мама! Я вкуснее, чем у тебя, и не едала.
Ага, сказывай, видали мы вашего брата. Тоська Середкина давеча приезжала, так Пелагия не знала, чем и угостить. От молока ей живот дует, от пирогов с луком в нос отдаёт
Тося была в отпуске? удивилась Оля. Как я по ней соскучилась. Где она работает?
Под Красноярском где-то. Второй раз уже приезжает. Расфуфыренная, разодетая, чисто боярышня, и посмотрела оценивающе на дочь. Ты-то пошто без нарядов? матери даже немного было обидно, неудобно перед деревенскими за свою горожанку. Справила бы себе платьице поновей, али костюмчик, шляпку Татьяна Яковлевна ещё хотела что-то добавить, увлекаясь образом, что успела набросать мечтательная женская натура. Но тихий, как будто бы сторонний, голос приземлил её.
Да как-то не на что было одеваться, мама
Татьяна Яковлевна задохнулась на полуслове, будто хватила горячего.
"Ой! Что это я?" опомнилась мать.
Ей вдруг с острой очевидностью стала понятной та причина, которая не давала её девочке вдоволь наедаться, наряжаться, беззаботно жить. Это та суровая ниточка, что крепко связывала их вместе, в один узелок, все эти долгие годы войны.
Прости, Олюшка!.. Ефросинья Михайловна, присев перед дочерью, уронила голову ей на колени. Прости, доченька
У матери затряслись плечи, и из груди вырвался сдавленный стон. Вся добродетель, что проявляла дочь к ней, к ним, теперь обернулась материнской болью и страданием.
Оля виновато улыбалась, нежно поглаживая уже седеющую голову матери.
4
Пришли с силоса Галя и Игнат. В доме запахло ароматом луговых трав.
А это чё вы тут делаете? спросил подросток, не признав старшей сестры.
Татьяна Яковлевна торопливо поднялась с колен и, вытирая подолом передника лицо, сказала с придыханием:
На радостях это мы. Олюшка приехала.
Первой к Вере подбежала Галя. Обнялись, смеясь, расцеловались.
Игнат смотрел на сестёр и не спешил с поцелуями не мужское это дело, хотя едва сдерживал желание броситься сестре в объятия.
Оля сама подошла к нему, пригнула его голову к себе, поцеловала в вихор.
Какой большой стал и сердитый, потеребила соломенные волосы брата. Ну, нá тебе за это подарок, подошла к чемодану, открыла и вытащила из него чёрные ситцевые штаны, шаровары!
Игнат, обрадовано заулыбавшись, принял их и прикинул на себя таких ни у кого в деревне нет! Последний крик моды.
Я вам с Лёнькой одинаковые привезла.
Спасибо, сестрица! крикнул подросток и побежал в горницу, на ходу расстегивая свои латанные-перелатанные штаны, которые ни грех было бы пустить на половую тряпку.
А это тебе, Галинка, кофточка. Не знаю, в пору ли? По себе прикидывала. Мы теперь с тобой не больно-то разные.
Надя взяла кофточку, она оказалась шелковой, прижала к губам и глубоко-глубоко вдохнула. Какие же подарки сладко духмяные!
Выскочил из горницы Игнат и закружился. Куда девалась взрослость
Ну, как? восторженно спрашивал он, разводя широкие штанины в стороны. Лихо?