Присаживаюсь у шезлонга на корточки и легонько похлопываю маму по руке.
— Мам! Ты случайно не спишь?
Она медленно открывает глаза, внимательно смотрит на меня, будто в первую секунду не узнает, и слабо улыбается.
— А, это ты, Малявка. Привет!
Распрямляюсь и чмокаю ее в щеку. Я в семье самая младшая, поэтому меня с детства звали Малявкой. Лет в шестнадцать я взбунтовалась, и папа с Деборой отучились от этой привычки. А мама, хоть и пыталась последовать их примеру, до сих пор зачастую называет меня, как прежде.
— Ну что у вас опять стряслось? — спрашиваю я.
Мама, уже было вновь закрывшая глаза, распахивает их, и я вижу в ее взгляде вспышку злобы, почти ненависти.
— По словам вашего отца, я пропащая женщина и петля на его шее!
Пытаюсь убрать из ее руки стакан, но она крепко сжимает его своими длинными тонкими пальцами. Вздыхаю и снова опускаюсь на корточки.
— Опять к кому-нибудь тебя приревновал?
— К дворнику! — выпаливает мама. — Ты когда-нибудь его видела?
— Ну видела, — бормочу я. — Старичок, вроде бы с бородкой.
— Вот именно! — вскрикивает мама. — Стариков, тем более бородачей, я на дух не переношу, за столько лет ваш папочка мог бы это запомнить! — Она выливает в рот остатки виски и бросает стакан в траву. — Увидел, что я разговариваю с ним и улыбаюсь, и заявил, будто мне все равно, кому строить глазки!
Не удерживаюсь и смеюсь. Лет в семнадцать мне казалось, что люди после сорока уже и не помышляют ни о любви, ни тем более о ревности. А теперь понимаю, что даже в домах престарелых разыгрываются любовные драмы.
Мама устало вздыхает, как-то странно на меня смотрит и вновь закрывает глаза. Внимательно вглядываюсь в ее прозрачные веки с тонкими едва заметными красными жилками и черные ресницы, в который раз пытаясь разгадать загадку ее неувядающей привлекательности. Пластических операций, подобно Сильвии, она не делала ни разу в жизни. По ее твердому убеждению, они превращают лицо в маску, на которую можно смотреть разве что издалека, чтобы не перепугаться. Ее методы — массажи и гимнастика. Еще привычка есть в основном фрукты да овощи и любовь к плаванию. Плюс, конечно, удивительные природные данные.
Задерживаю взгляд на ее не тонких и не очень полных бледных губах. Интересно, есть ли у папы веские причины для ревности? — возникает в голове вопрос. Всегда ли была ему верна мама? Возможно ли это — быть настолько очаровательной и не поддаваться естественному при такой красоте обилию соблазнов?
Мама приоткрывает глаза и смотрит на меня с подозрением, будто догадывается, о чем мои мысли. Потом переводит взгляд на поблескивающий в траве стакан и негромко просит:
— Принеси мне еще виски. У меня в баре есть полбутылки «Джека Дэниелза».
— Нет! — отрезаю я. — Хватит пить. Лучше пошли в дом и помиритесь с папой.
Мама качает головой.
— Пусть катится туда, куда намылился. Удерживать его, упрашивать, ублажать я не намерена. Потому что ни в чем не виновата.
Снова пристально смотрю на ее лицо. На нем отражается гнев и больше ничего.
— Я уже подумываю, не завел ли он себе какую-нибудь… и не мечтает ли сбежать к ней? — говорит она.
Усмехаюсь.
— Что ты несешь? Сама же прекрасно знаешь, что, кроме тебя, ему никто не нужен.
Мама пренебрежительно фыркает.
— Глупости.
— Никакие не глупости! — с жаром доказываю я. — Он даже смотрит на тебя с обожанием. Когда вы не в ссоре, конечно. Неужели ты этого не замечаешь?
Мама с безразличным видом похлопывает рукой по подлокотнику.
— Это он по привычке. На самом же деле… — Она пожимает плечами. — Бог знает, что у него на уме. Прошу тебя, сходи за виски.
— Мама! — вскрикиваю я. — Ты пугаешь меня!
— Чем? — Ее лицо делается совершенно невинным и изумленно-вопросительным.
— Своей тягой к спиртному, вот чем! — отчеканиваю я, выпрямляясь и подбочениваясь. — Чего ты добьешься этим виски, скажи на милость? Опьянением не решишь ни одной проблемы!
— Но хотя бы на время забуду о них, — говорит мама, глядя на меня с мольбой.
— Нет! — строго повторяю я, уже разворачиваясь.
Разговаривать с отцом вообще невозможно. Он ничего не слышит, носится от шкафа к дивану, где разложены раскрытые чемоданы и сумки, и бессистемно упаковывает брюки, рубашки и костюмы. Дебора стоит на пороге, скрестив руки на груди, и уже не пытается что-либо предпринять.