Да не может быть! Анфиса схватила девушку за руки.
Нет, вру я, обиделась Настя. Сходи посмотри сама.
Анфиса выпустила Настины руки:
Ну тогда без хлеба останемся Поликарпова бригада завсегда выручала.
Настя широко раскрытыми глазами, не дыша, смотрела на Анфису. Она поняла все. В дальних навинах без навоза и сорняк не родится. Где же у нее-то глаза были? Еще комсорг Ведь должна бы знать: Поликарп всю зиму болеет. Тот, колхозный радетель, за него и бригадой правит.
Она быстро забегала по комнате. На столе вздрогнул и замигал светлячок керосинки.
Вот что, сказала Настя решительно, я Лихачева искать пойду.
Анфиса безнадежно махнула рукой:
Как же, найдешь теперь нашего Харитона.
Ну так я всех на ноги подыму. Палку возьму да под каждым окошком стучать буду.
Не выдумывай. Женки весь день с сеном маялись из-за Синельги вброд доставали
Настя с отчаянием всплеснула руками:
Да ведь, может, завтра ручьи побегут. Ты что, Анфиса Петровна, не понимаешь?
Анфиса нахмурила брови:
Разве ребят да девок кликнуть давеча в клуб прошли.
А ведь и вправду!
Настя схватила с вешалки Анфисину фуфайку, плат.
Пойдем, Анфисонька, тебя лучше послушают.
Мишка Пряслин, взбежав на крылечко своего дома, осторожно открыл ворота[8], ощупью пересчитывая шаткие половицы в сенцах добрался до дверей. В избе темно, пахнет сосновой лучиной с печи, нагретым тряпьем. От передней лавки посапывание спящих ребятишек.
Явился, полуночник. Уроки опять не выучил.
Мишка, не обращая внимания на ворчание матери, приподнявшейся на постели, торопливо прошел в задоски[9] и, нашарив чугун с холодной картошкой, сунул несколько картофелин в карман. У печки под порогом с трудом разыскал рукавицы.
Да ты, никак, опять на улицу?
Нет, лежать буду, огрызнулся Мишка. Понимаешь, горячо зашептал он, на цыпочках подходя к матери. У Поликарпа все навины голы Сейчас прибежала в клуб Анфиса Петровна всех навоз возить.
Мишка выпрямился, стряхнул с себя сонное тепло.
Переоденься. В чем в школу-то пойдешь?
Ну еще
Переоденься, кому говорят. Вот уже напишу отцу Совсем от рук отбился.
Да пиши ты, жалоба. Все только отцом и стращаешь
От дома Пряслиных до конюшни целый километр, и вот то, чего боялся Мишка, случилось. Прибежал он на конюшню, а лошадей уже не было.
Конюх Ефим зло пошутил:
Бойкостью ты, парень, не в отца. Тот, бывало, завсегда во всем первый Ну, коли проспал, запрягай быка.
И Мишка, чуть не плача от стыда, выехал с конюшни на проклятой животине. Возле кузницы он услышал знакомый-знакомый перепляс кованых копыт. Взметнувшимся ветром у него едва не сорвало с головы шапку, на сани дождем посыпались ошметки наледи. Мимо, весь залитый лунным светом, пролетел Партизан. На санях, натянув вожжи, дугой выгибалась Дунярка.
Что, Мишка, всхрапнул часок-другой? насмешливо крикнула она, оборачиваясь. А я уж за вторым еду.
Мишка хотел крикнуть что-нибудь донельзя обидное, но от Партизана уже и след простыл Так вот кто опять перескочил ему дорогу! Из-за этой язвы у Мишки вся жизнь шиворот-навыворот. Какого стыда он натерпелся на днях! «У Пряслина рост с телушку, а сознательности на полушку» Ну и прокатили, не приняли в комсомол У нее и отец такой. Бывало, идет Мишка с ребятами, а тот сидит под окошком, зубы скалит: «Зятек, приворачивай на чаек». Так и прилип этот «зятек», как репей к шелудивому барану. Ладно, хоть черта зубастого на войну утяпали, а то бы житья от него не было
У скотного двора народу и лошадей сбилось как на ярмарке. Шум, смех, лязганье вил, смачное шлепанье навоза. Кто-то светил лучиной. Мишка еще издали увидел Партизана. Среди низкорослых брюхатых лошаденок он возвышался как лебедь белый, с гордо выгнутой гривастой шеей.
Мишка пристроил быка в очередь и, кляня все на свете, стал проталкиваться к саням, на которые наваливали навоз. Дунярка и тут командовала. Как же, выхвалялась! Придерживая за узду жеребца, нетерпеливо перебиравшего ногами, она покрикивала:
Наваливайте скорей! Это вам не бык столетней давности.
Как же ты оплошал, Михаил? спросила его Анфиса. Дунярка, отдай ему Партизана. Где тебе с таким зверем управиться!
Как бы не так, ухмыльнулась Дунярка. Это мы еще посмотрим.
Не горюй, Мишка, рассмеялась Варвара Иняхина, поворачиваясь к нему. Которым с быками не везет, тем в любви везет. Хочешь, ягодка, поцелую?
Мишка оторопело попятился назад. Дунярка взвизгнула.
Взбесилась, кобыла! гаркнул Трофим на Варвару. Скоро на детей будешь кидаться!
Я бы и тебя, Трофимушко, поцеловала, да у тебя борода колючая
Поднялся шум, галдеж вороны так на холод не кричат.
Мишка сбегал к своим саням за вилами разве дождешься толку, когда бабье свой граммофон заведет? и вместе с навальщиками принялся отдирать навоз.
Со скотного двора он все же выехал на коне. Уступила Парасковья, которая, как рассудили женщины, хоть на черта посади все равно по дороге заснет. Немудреный конек, еле ноги переставляет, а ежели поработать ременкой ничего, трясется
Скрипят полозья по оледенелой дороге. По небу бежит месяц яснолицый, заглядывает Мишке в глаза, серебром растекается по заснеженным полям, по черни придорожных кустов. Сбоку в половину поля качается синяя тень от коня.
«Вот бы мне такого коника, думает Мишка. Этот почище Партизана был бы. Он смотрит на великана в огромной ушанке, с жердью в руке восседающего сзади коня. А еще бы лучше мне таким. Один бы всех фашистов перебил!»
Потом он долго глядит на Полярную звезду, мерцающую в ясном небе, и уже под наплывающий сон думает: «Вот ежели идти на юг, прямо-прямо, много-много ночей и дней идти, можно бы на фронт выйти»
На ухабе сани тряхнуло, и Мишка поднял отяжелевшую голову. Перед ним чернел Попов ручей. Сон с него как рукой сняло. По рассказам, в Поповом ручье пугало. Говорят, будто давным-давно тут повесился какой-то мужик, и с той поры каждую ночь о полуночи разъезжает по ручью баба-яга на железной ступе, разыскивает душу бедного мужика
За Поповым ручьем стали попадаться лошади порожняком, пронеслась Дунярка, что-то со смехом крича на скаку. Скоро показалось и поле, на которое возили навоз. Мишка быстро разгрузился, вскочил на сани и давай нахлестывать коня.
Под утро он вышел на второе место. Но Дунярка черти бы ее задрали! обскакала его на целых пять возов. А тут еще привязался сон. И чего только не делал Мишка и бежал за возом, и лицо снегом растирал, а сон так и обволакивал его. Под конец он схитрил: свалит воз, сядет на сани, настегает коня и тем временем дремлет.
И вот один раз, когда на обратном пути он задремал, ему вдруг почудилось, что его зовут. Он продрал глаза и похолодел от ужаса: его со всех сторон обступал Попов ручей от мохнатого ельника темно, как в погребе. Слева, из самой глубины чащи, глухо стонало:
Ми-ишка, Ми-ишка
«Это по мою душу» мелькнуло в его голове. Падая ничком на подстилку, он успел хлестнуть коня.
Мишка, Мишка, помоги!..
Голос ему показался странно знакомым. Он остановил коня, приподнялся и опасливо повел головой. Далеко в стороне от дороги, там, где ручей переходит в болотистую луговину, на снегу что-то шевелилось.
Мишка, не уезжай Партизан утоп
А, чертова кукла! злобно выругался Мишка. Так тебе и надо! и он с яростью вытянул коня ременкой.
А через несколько минут, понося на все лады Дунярку, повернул обратно
Перед самым спуском в Попов ручей (как же он раньше-то не заметил!) бугрилась свежепроезженная росстань. Ну ясно вот на чем обхитрила. Стахановка!.. Но когда он, миновав кусты, подъехал к луговине, новая боль и отчаянье охватили его: Партизан по самое брюхо стоял в ледяном сусле. Дунярка, всхлипывая, топталась спереди жеребца, тянула его за повод. Свет месяца вспыхивал на ее оледенелых валенках.