Метнувшись в ванную, она закрыла дверь, постояла немного, запрокинув лицо вверх. И в самом деле — нервы стали ни к черту, никак эти слезы быстро не остановишь. Текут и текут. А главное — это противное дрожание из организма не уходит, колотится в руках, в груди, в горле. Ничего, сейчас она умоется, постоит еще немного, и все пройдет.
Открутив кран с холодной водой, она плеснула в лицо пригоршню, потом еще, потрясла головой, еще плеснула. Медленно распрямившись, посмотрела на себя в зеркало. Результат, надо сказать, плачевный получился — лицо мокрое, красное, в глазах свежая обида плещется. Сейчас поплещется немного и стечет в большое озерцо прижившейся в организме униженности. Вот так вот — озерцо есть, а необходимой изюминки — нет. И внешняя похожесть на польскую актрису есть. А изюминки — нет! Прав Вадим. Да и от похожести этой — какой толк? Ну да, лицо тонкое, нервное, и волосы светлые, и даже загибаются концами вверх, как у нее, там, в кино. Сами по себе загибаются, от природы. А изюминки-то — нет! Потому и есть она всего лишь Барбара Брылина, а не Брыльска. Вернее, раньше была Барбарой Брылиной, сейчас по мужу Потапова…
— Мам… Ты в ванной? Ты чего там, плачешь, что ли? — вздрогнула она от басовитого, петухом ломающегося голоса Глеба. — Выходи, мам…
— Да, Глебушка, иду! — воскликнула она бодренько и даже заставила себя улыбнуться в зеркало. — Сейчас завтракать будем, Глебушка! Иди на кухню, я сейчас…
Промокнув лицо полотенцем, она торопливо припудрилась, встряхнулась, распрямила плечи. Нет, не надо Глебке знать про ее слезы. У него сейчас возраст такой — особенно на всяческие переживания падкий. Как говорит Вадим, пубертатный. Нельзя его травмировать. Хотя черт его знает, может, и наоборот… Кто в этих педагогических дебрях разберется? Вот если бы она, к примеру, родной матерью ему была, то, может, и знала бы, а так… По возрасту она больше ему в старшие сестренки годится, чем в матери. На улице, когда рядом идут, прохожие явно на них смотрят как на молодую пару. Глебка — он же акселерат, в свои пятнадцать этот увалень на все двадцать выглядит, а она в свои двадцать восемь как была пигалицей, так ею и осталась. На девочку-подростка похожа.
Телевизор на кухне говорил уже громко, буйствовал красками, вовсю распоясавшись. Видимо, Глебка щедро прибавил звуку. На экране вместо улыбчивой утренней дикторши хозяйничал шустрый молодой мужик в веселеньком фартучке и поварском колпаке. Помешивал что-то в кастрюльке, косил одним глазом на камеру и тараторил без умолку: «…А поскольку, господа, мы стоим на пороге миллениума, это блюдо нам вполне подойдет и для новогоднего стола…»
— Нет, мам, ты только послушай! На каждом канале они только и делают, что трещат про этот миллениум! Если не так, то сяк! Договорились, что ли? Волну гонят, ага?
— Это ты точно сказал, Глебка. Именно волну и гонят. Да выключи ты его, давай позавтракаем спокойно!
Глеб послушно потянулся за пультом, и в следующую секунду среди опустившейся на кухню тишины раздался ее громкий запоздалый всхлип. Черт его знает, как так получилось. Сам по себе вырвался, на вдохе. А сама виновата! Если б мужик в телевизоре продолжал тараторить, Глебка и не услышал бы…
— Так. Опять, значит, плакала. С отцом ссорились, да? Чего он на тебя наезжал?
— Нет, Глебушка. Он не то чтобы… он… он…
— Да ладно, я же слышал! Еще и к имени твоему привязывался! А правда, почему тебя так интересно назвали — Барбарой? Я никогда не спрашивал…
— Да ничего интересного, Глебка. Просто моя мама так захотела. Ты же помнишь мою маму?
— Ну да. Ты меня маленького к ней в гости возила. Я помню. Я ее звал — бабушка Фрося. Она мне каждый день пирожки пекла и козьим молоком поила. Мы с ней ходили, я помню, на эту козу смотреть. Она была настоящая, беленькая такая. Машкой звали. Мам, а Фрося — это значит Фекла, да?
— Нет, Глебка. Ее полное имя — Ефросинья. Дед наш, понимаешь ли, был со странностями и дочерям своим, то есть маме моей и тете, дал старинные русские имена — Евдокия и Ефросинья. Ты представь только, каково им было расти с такими именами — Дунька и Фроська? Знаешь, как их в школе за это жестоко дразнили?
— Да уж, прикололся твой дед, ничего не скажешь…
— Ага. Прикололся. Вот моя мама и решила, что дочку потом обязательно как-нибудь красиво назовет. Ну, и назвала… Она ж меня без мужа родила, дед ее потом за это из дома выгнал. Жуть какой строгий был! Тетя Дуня сама от него уехала, а мама с маленькой дочкой, со мной то есть, из дома ушла. Правда, потом, когда он совсем состарился, с мамой помирился. И меня, свою внучку, признал. Но все равно упорно называл меня Варькой. Никакая ты, говорил, не Барбара, а как есть Варвара. А фамилия у меня была Брылина. Вот и росла я Барбарой Брылиной, сама того не ведая, какая у меня тезка-актриса есть. Это уж потом знаменитый новогодний фильм на экраны вышел — ну, который перед каждым Новым годом обязательно по всем каналам крутят, про иронию судьбы, про учительницу… Видел?