Маша усмехнулась и замолчала, прикусив губу, будто устыдилась своего эмоционального выплеска-монолога. И впрямь, чего это ее понесло в подробности? Еще и прозвучало так, будто она не просто рассказывает о своей семье, а жалуется. Будто мать с отцом ее чем-то сильно обидели. Искоса глянув на Димона, она улыбнулась в его немного озадаченное лицо, торопливо закончила:
– Ну, в общем, они и сейчас довольны собой и абсолютно счастливы и ни разу ни о чем не пожалели…
– Да уж, красиво ты про своих родаков рассказала. Я аж заслушался. Только мне теперь непонятно, почему Татьяна Владимировна считает, что ты… что мы…
– Не зови ее Татьяной Владимировной, Дим. Моя мамочка молодая еще особа. Тридцать семь лет всего!
– А как мне ее называть?
– Просто Таней… Ну, или Татьяной, что ли. Хотя какая в принципе разница… Как ни назови, все равно ты для нее теперь враг. Опустошитель семейного гнезда.
– Я – опустошитель?!
– А ты как думал? Пришел, увидел, пригляделся, увел из дома любимое дитя. Ей теперь ежедневную заботу приложить некуда.
– Здрасте! Как это – некуда? У нее же муж есть! Сама говоришь – страшно любимый!
– Ну, в общем, да… Так оно и есть, конечно…
Маша тихо вздохнула, придирчиво начала рассматривать вытащенную из чемодана Димкину сорочку в синюю и желтую клеточку. Хотя чего ее рассматривать – сорочка как сорочка. Не новая, но чистенькая и хорошо проглаженная. Наверное, у нее долго еще так хорошо не получится Димкины сорочки гладить. И стирать тоже. И готовить она совсем не умеет. Стыдно сказать – ни разу за всю свою жизнь кастрюли борща не сварила. А туда же – здравствуй, новая взрослая жизнь, остановись, мгновенье… А главное – маму так жалко… Так жалко, что хоть плачь. А если еще вспомнить этот их вчерашний разговор… Может, Димке о нем рассказать? Хотя нет, не стоит, конечно. Наверняка мама сама себе всяких страхов напридумывала, только чтобы ее возле себя удержать…
– Не уходи от меня, Машенька… Прошу тебя… Зачем, зачем ты это делаешь?
Таня села на самый краешек стула, зажала ладони меж коленями, улыбнулась. И сама почувствовала, какой жалкой получилась улыбка. После такой улыбки обычно плакать всегда хочется.
– Мам… Ну чего ты, в самом деле? Мы с Димоном очень любим друг друга, мы просто хотим жить вместе… Что тут такого?
– Ой, да любите вы друг друга на здоровье! Кто ж вам мешает? Я ж не об этом толкую! Наоборот, я даже рада, что у тебя любовь. И это здорово, это замечательно, что любовь, но… Я так за тебя боюсь, доченька! Как-то нехорошо все-таки…
– Что – нехорошо?
– Да ваше сожительство это! Ты только прислушайся, как звучит… пошло!
– Мам, да брось ты, в самом деле! Нет, не думай, я тебя понимаю, конечно… Просто сейчас времена другие, мам! Сейчас не обязательно сразу в ЗАГС бежать, чтобы придать законный статус любви! Сейчас главное – не это.
– А что сейчас главное?
– А то, что мы и сами знаем, что она просто есть. И это главное. А все остальное – второстепенное. Все остальное – потом, мам… Как говорится, по факту. А не наоборот.
– Да я понимаю, Машенька, я все это понимаю! Но зачем так торопиться? Тебе же всего восемнадцать! Ну, погуляли бы, повлюблялись без всяких бытовых нагрузок… Зачем тебе все это нужно, дочь?
– Нужно, мама. Очень нужно. А бытовые нагрузки – это тоже любовь, между прочим. Я их не боюсь. Наоборот…
– А как же я, доченька? Ты обо мне подумала? Я же совсем одна остаюсь.
– Мам, ты не одна. Ты с папой.
Таня опустила голову, грустно покивала, рассматривая бежевый узор на ковре. Давешнее беспокойство ворохнулось под сердцем, и она чуть задержала дыхание, не давая ему проснуться окончательно. Машка подошла сзади, обняла, ткнулась носом ей в шею, засопела совсем по-детски. Близкая, родная, и запах от волос чистый, почти младенческий. И руки тонкие, нежные, ничего толком не умеющие. Куда, куда она от нее уходит? Зачем ей эта взрослая жизнь? Неужели не успеется? Да еще в такой момент, когда пришло в ее жизнь это проклятое беспокойство, от которого никуда не спрячешься, которое сидит внутри темным въедливым комочком и растет день ото дня, набирая силу.
– Маш… Я не хотела тебе говорить, конечно, но… Мне кажется, что папа меня разлюбил…
Машка замерла на секунду, задеревенела руками, и тут же ее румяное лицо плеснуло насмешливым удивлением.
– Ну, мам, ты даешь… Папа?! Чтобы папа – вдруг разлюбил? Тебя?! Нет, это ж надо такое придумать, а?