Она плыла дальше в полной темноте.
Со временем ложе океана поднялось крутым откосом, ведущим к свету. Дно изменилось. Ил исчез под липкими сгустками полупереваренной нефти: огромный всепланетный ковер, под который целое столетие заметали маслянистые разливы. Внизу призраками маячили поколения затонувших барж и рыболовных траулеров, каждый корабль одновременно труп, склеп и эпитафия самому себе. Она исследовала первый, попавшийся ей на пути, проскользнула сквозь разбитые иллюминаторы, по перевернутым коридорам и как сквозь сон припомнила, что обычно в таких местах скапливалась рыба.
Давным-давно. Теперь остались только черви, задыхающиеся двустворчатые моллюски и женщина, ставшая амфибией по воли абстрактного слияния технологии и экономики.
Она не останавливалась.
Света уже хватало на то, чтобы видеть без линз. Океанское ложе подергивалось от движений вялых эвтрофилов[3], созданий настолько черных от гемоглобина, что они могли выжать кислород даже из камней. Застигнутые нежданным сиянием, они кроваво блестели в краткой вспышке фонаря.
Женщина не останавливалась.
Вода стала настолько мутной, что временами беглянка едва видела собственные ладони. Скользкие скалы, проплывающие внизу, принимали угрожающие формы скрюченных рук, изогнутых конечностей, зияющих провалами черепов с тварями, корчащимися в глазницах. Иногда слизь казалась на вид чуть ли не плотью.
Когда женщина почувствовала притяжение прибоя, дно сплошь покрывали тела. Они тоже как будто скапливались тут поколениями. Некоторые уже превратились в симметричные пятна водорослей. Другие же были достаточно свежими, мерзко раздулись, стремились подняться вверх, борясь с обломками, удерживающими их внизу.
Но ее беспокоили не тела. А свет. Даже отфильтрованный столетиями миазмов, висящих в воздухе, он казался ей слишком ярким.
Океан вытолкнул ее вверх, утянул вниз в ритме, который одновременно слышался и чувствовался. Мертвая чайка, вращаясь, проплыла мимо, влекомая течением, запутавшаяся в моноволокне. Вселенная ревела.
На краткий миг вода перед беглянкой исчезла. В первый раз за год она увидела небо. А потом огромная влажная рука шлепнула ее по затылку, снова ткнув носом в дно.
Она прекратила грести, не зная, что делать. Правда, ничего решать и не пришлось. Бурлящие волны, маршируя к берегу бесконечными серыми рядами, дотащили ее до самого финала.
* * *
Она лежала на животе, задыхаясь, вода вытекала из механизмов в груди: жабры отключались, кишки и воздушные протоки раздувались, пятьдесят миллионов лет эволюции позвоночных сжались в тридцать секунд с легкой руки биотехнологической промышленности. Желудок свело от хронической пустоты. Голод превратился в друга настолько преданного, что она с трудом могла представить его отсутствие. Стянула плавники с ног, поднялась, покачнувшись, когда заявила о себе гравитация. Сделала робкий шаг вперед.
Туманные силуэты охранных башен привалились к горизонту на востоке, сломанными шпилями напоминая челюсть с выбитыми зубами. Над ними парили жирные и, судя по пропорциям, огромные твари, похожие на клещей: подъемники, приглядывающие за останками границы, которая прежде осмотрительно разделяла беженцев и граждан. Теперь здесь не было беженцев. Не было граждан. Осталось только человекоподобное образование из грязи и нефти с машинами в сердце его, жуткого вида русалка, выкарабкавшаяся из бездны. Ее так и не смогли отбраковать.
И весь бесконечный хаос изломанный пейзаж, растерзанные тела, всосанные океаном, опустошение, добравшееся до Бог знает каких пределов, все это было лишь побочным эффектом. Она поняла, что молотом хотели ударить именно по ней.
И при этой мысли улыбнулась.
Байки реконструкции[4]
Огромные сверкающие здания отряхивались подобно мокрым псам. На землю пролились потоки разбитого стекла из панорамных окон пятидесятиэтажных небоскребов. Улицы превратились в живодерни: несколько тысяч человек с легкостью расчленило в считаные секунды. А потом, когда землетрясение закончилось, на охоту вышли уборщики: собирали головоломки из плоти и крови с невероятно большим количеством отсутствующих деталей. По техническим причинам число их только росло.
Где-то посреди мух, развалин и куч безглазых трупов душа Су-Хон Перро проснулась и закричала.
Так не должно было случиться. Вообще не должно: катализаторы надежно перехватывали все эти устаревшие, неадекватные чувства, составляющие их химикалии разваливались на части, не достигая даже стадии прекурсоров. Бродить по океану трупов как полностью функциональный человек, даже опосредованно, никто не станет.
Когда ее накрыло, она была в нескольких точках сразу. Тело Су-Хон пребывало в полной безопасности у нее дома, в Биллингсе, за тысячу километров от разрушений. Чувства парили в четырех метрах над останками гонкуверского моста на Грэнвилль-стрит, угнездившись в летающем синем панцире, напоминающем муху-падальщика с полметра длиной. А разум так вообще витал где-то далеко, вел базовые подсчеты, сводил в группы разные куски тел.
По какой-то причине ее тревожил запах разложения. Перро нахмурилась: обычно столь сильной щепетильностью она не отличалась. Не могла себе такого позволить нынешнее количество трупов покажется ничтожным по сравнению с тем, что наделает холера, если все мясо не убрать к концу недели. Она приглушила канал, хотя усиление обоняния считалось предпочтительным методом для поиска биологических материалов, заваленных обломками.
Но теперь начала раздражать и картинка, а вот почему, Су-Хон сказать не могла. Она все видела в инфракрасном свете на случай, если некоторые тела еще были теплыми черт побери, там кто-то мог даже выжить, но от неестественного цвета крутило желудок. Перро перебрала весь спектр, от глубоко инфракрасного до рентгеновских лучей, и в конце концов остановилась на старом добром электромагнитном излучении. Немного помогло. Правда, теперь она смотрела на мир чуть ли не как обыкновенный человек, а это сказывалось на рабочих показателях.
«И эти поганые чайки. Бог ты мой, да из-за их ора ничего не слышно».
Она ненавидела чаек. Птиц нельзя было заткнуть. Они всегда скапливались в таких местах, а когда ели, устраивали настоящие оргии, которые отпугнули бы даже акул. На другой стороне Фолс-Крик, например, тела лежали таким плотным слоем, что эти твари стали разборчивыми. Выклевывали только глаза, остальное отдавали на откуп червям. Перро не видела ничего подобного с Тонкинского разлива пять лет назад.
Тонкин. Воспоминания о нем некстати бурлили в подсознании, отвлекали от дела картинами бойни пятилетней давности.
«Сосредоточься», приказала себе Су-Хон.
Теперь, по какой-то причине, в голову постоянно лезли мысли о Судане. Вот это действительно была заваруха. Но ведь и тогда все могли предвидеть: нельзя перегородить реку такого размера, не расстроив кого-нибудь, кто живет вниз по течению. По-настоящему удивляло только то, что Египет ждал целых десять лет, прежде чем разбомбить эту чертову штуковину. Обвал за одно мгновение разбросал вокруг годами копившуюся грязь; когда паводок спал, процесс очистки больше напоминал выковыривание изюма из размякшего шоколада.
О, и еще один торс.
«Вот только у изюма были руки и ноги. И глаза»
Мимо пролетела чайка, державшая в клюве глазное яблоко. Це́лую, казалось, бесконечную секунду оно смотрело на Перро, о чем-то умоляя.
А затем впервые за всю свою карьеру через миллиарды логических затворов, бессчетные километры оптоволокна и микроволны, отражающиеся от геосинхронной орбиты, Су-Хон Перро оглянулась на прошлое.