Конде открыл наугад книгу Эме Сезера (он станет моим любимым писателем) «Дневник возвращения в родную страну»[37]и продекламировал насмешливым тоном:
И где тут смысл?! воскликнул он. Для кого он пишет? Уж точно не для меня, раз я ни черта не понимаю!
К Леону-Гонтрану Дамасу он проявлял большую снисходительность, находя его стиль проще и прямее.
Мне сейчас кажется невероятным, что я не рассказала Конде о Дени. Даже не пыталась, понимая, что признание похоронит надежду на замужество. Та эпоха во всем отличалась от современной. Девственность невесты перестала быть непременным условием, но сексуальной свободы и в проекте не было. Закон Симоны Вейль[38] будет принят только через пятнадцать лет. Мало кому хватало смелости признаться, что ребенок был «зачат во грехе».
Я почти ни с кем не знакомила Конде, а мнения немногих «допущенных к телу» разошлись.
Какое у него образование? провокативным тоном поинтересовался муж Жиллетты Жан, когда мы обедали с ними в Сен-Дени.
Эна встретилась с нами «накоротке» в баре на площади Аббатисс, а расставшись, сразу позвонила сестре и доложила, что «за полчаса он влил в себя шесть кружек пива и два бокала красного вина. Этот человек пьяница, точно тебе говорю!» Ивана и Эдди жаловались: «Мы не понимаем ни слова из того, что он говорит!»
Я и сама мечтала не о таком мужчине. А «тот» оказался подлым предателем. Мы поженились солнечным августовским утром 1958 года в мэрии XVIII округа Парижа, на улице, где зеленели каштаны. Эна не потрудилась явиться, Жиллетта с дочерью Доминик присутствовали на церемонии, и моя племянница все время дулась, потому что действо не напоминало «настоящую» свадьбу. Мы выпили красного чинзано в кафе на углу и поселились в меблирашках, где Конде снял две комнаты.
Не прошло и трех месяцев, как наш брак закончился. Нет, мы не ссорились, просто не могли долго быть вместе. Каждого раздражали слова и поступки другого. Иногда мы звали гостей, но я не любила его друзей, а он презирал Ивану и Эдди. В следующем году я узнала, что беременна, и мы сделали несколько попыток снова сойтись, но ничего не получилось. Это не стало новым любовным разочарованием, в некотором смысле я получила то, чего хотела: превратилась в замужнюю женщину с обручальным кольцом на пальце левой руки. Брак прикрыл мой «позор». Жан Доминик внушил мне страх перед антильскими мужчинами, я раз и навсегда перестала доверять им. Конде же был африканцем. Не гвинейцем, как я стала утверждать позднее, бессовестно намекая, что Секу Туре[39] и независимость 1958 года сыграли определенную роль в нашем союзе. В тот момент я была недостаточно «политизирована» и верила, что, если попаду на континент, воспетый моим любимым поэтом, смогу возродиться. Снова стану девственницей. Обрету прежние надежды. Забуду того, кто причинил мне столько боли. Неудивительно, что мой брак оказался недолговечным: я взвалила на плечи Конде груз несбыточных ожиданий, порожденных моими разочарованиями, и ноша оказалась непосильной.
Сегодня я с леденящей ясностью понимаю, что наш союз был сделкой двух простофиль. Любви и желанию в нем досталось мало места. Конде надеялся с моей помощью найти то, чего ему не хватало: образование и принадлежность к солидному семейному кругу. Муж Жиллетты попал в точку, когда поинтересовался, где он учился. Конде получил свидетельство о начальном образовании. Он был подростком, когда умер отец, нищая мать, торговавшая на рынках всяким хламом, воспитывала сына одна в городе Сигирина на северо-востоке Гвинеи, в провинции Канкан. Он выбрал ремесло артиста не по зову души, а для того, чтобы покинуть родину и называться студентом, но это красивое звание не добавило ему престижа. Конде никто не поддерживал, и его честолюбивые мечты «стать кем-нибудь» и разговаривать, как Марлон Брандо в картине «В порту», так и не исполнились.
В 1959-м Министерство кооперации[40] делало первые шаги. В крыле Министерства культуры заработало бюро найма французов, желавших попытать счастья в Африке. Мне показалось, что кто-то угадал мои потаенные мысли и желания. Когда я открывала для себя Африку, учась на подготовительных курсах, она была для меня не более чем литературной темой, источником вдохновения для поэтов, чьи голоса постепенно замещали вечных Рембо, Верлена, Малларме и Валери. Постепенно африканские реалии занимали все большее место в моей жизни. Мне не хотелось думать об Антильских островах уж слишком болезненны были воспоминания о минувшем. Я в буквальном смысле этого слова кинулась в бюро по найму, где мною занимался розовощекий блондинчик, который задавал вопросы, тараща глаза и все сильнее ужасаясь: «Вы хотите уехать в Африку одна? С ребенком? А как же ваш муж? Вы ведь, кажется, недавно расписались?»
«Пролетая над гнездом кукушки»
Милош Форман
Несколько месяцев спустя я получила заказное письмо. В нем сообщалось, что Министерство национального образования командирует меня в Республику Берег Слоновой Кости, в коллеж города Бенжервиль. На тот момент у меня была только степень бакалавра по современной литературе, поэтому я получила должность внештатного преподавателя французского языка и скромную зарплату, но была готова танцевать от радости, чего не случалось тысячу лет!
В последние дни сентября мы с Дени сели в поезд до Марселя, где в порту нас ждал океанский лайнер «Жан Мермоз»[41], ходивший до Абиджана. Конде горячо меня отговаривал, говорил, что путешествовать в моем положении опасно, но я больше не боялась рожать без мужа в чужой стране. А вот у сестер мое решение вызвало даже облегчение: «Что бы ни взбрело в голову этой сумасбродке, она будет далеко». Жиллетта пригласила меня к себе и во время обеда сообщила, что Жан закончил обучение на медицинском факультете и она готовится к отъезду в Гвинею.
Марсель, где мы должны были взойти на борт лайнера, я полюбила «заочно», по культовому роману «Банджо» уроженца Ямайки Клода Маккея[42], которым восхищался Эме Сезер. Шагая по улице Канебьер и другим людным магистралям города, заглядывая в кафе, я как наяву ощущала присутствие писателей основоположников Негритюда. Кровь снова весело бурлила в жилах, с прошлым меня связывал только сын, маленький мальчик, огорченный внезапной разлукой с любимой кормилицей. Расставание с мадам Бонанфан вышло тяжелым. Славная женщина пыталась выступить в роли моей матери и все твердила, что все было бы иначе, отправляйся я в Африку вместе с мужем! «Что вы будете там делать без мужчины?! Вы хоть представляете, какие опасности вас могут подстерегать? Насилие, неизвестные болезни» Я спешила отнести эти слова на счет расизма
Мой путь до Абиджана можно сравнить разумеется, в шутку! с первым выходом Будды, тогда еще принца Гаутамы, в большой мир, где он сразу же встретился с бедностью, болезнью, старостью и смертью. Я жила в мире, населенном привилегированными людьми, и имела более чем ограниченный жизненный опыт. Я много раз ездила в Италию, Испанию и Нидерланды, в Лондоне учила английский и везде посещала музеи. Исключением стало посещение Варшавы с Жаном Домиником: он повез меня на фестиваль Всемирной федерации демократической молодежи, чтобы приобщить к свершениям марксизма и познакомить со страной Восточной Европы. Не могу не признать, что впечатления я получила сильнейшие, впервые в жизни встретилась с индусами, китайцами, японцами, монголами и была заворожена спектаклем Пекинской оперы.
Французские власти поскупились на деньги, поэтому плыть мне пришлось в крошечной душной каюте третьего класса В, но я не жаловалась: многие путешествовали в куда более жутких условиях. С нашей палубы я видела людей, белых и «туземцев», которые теснились у жаровни, пытаясь хоть немного согреться, отгороженные от остального мира толстыми решетками. Дважды в день матросы кормили их супом.