Хрущев, как вспоминает неожиданно для себя проштрафившийся Симонов, впал в бешенство, «позвонил в редакцию, где меня не было, потом в Союз писателей и заявил, что считает необходимым отстранить меня от руководства Литературной газетой, не считает возможным, чтобы я выпускал следующий номер».
Бешенство, впрочем, тут же улеглось, Симонова в должности оставили по крайней мере до августа, пока он не напечатал стихотворение Иоганнеса Бехера, почему-то признанное «националистическим».
Но слухи поползли еще в марте и процитирую Асю (Анну Самойловну) Берзер «одна-единственная фраза: Нельзя же, чтобы советская литература всегда изображала только Сталина» необыкновенно «подняла наш дух в те дни <> замаячила надеждой» (Липкин С. Жизнь и судьба Василия Гроссмана; Берзер А. Прощание. М.: Книга, 1990. С. 208).
Процесс, словом, пошел. Хотя, по видимости, сталинистская риторика по-прежнему была в ходу и палаческие навыки тоже.
«Крокодил» 20 марта еще успел грохнуть антисемитским фельетоном В. Ардаматского «Пиня из Жмеринки». Фадеев, Сурков и все тот же Симонов еще успели стукнуть в ЦК о необходимости освободить Союз писателей от балласта, понимая под балластом прежде всего «лиц еврейской национальности», чей прием в союз был будто бы «искусственно завышен». А сам Фадеев, в прежней роли неколебимого генсека выступая на первом постпохоронном пленуме ССП, еще успел в клочья разнести не только роман Василия Гроссмана «Народ бессмертен», но и невиннейшую статью Н. Гудзия и В. Жданова «Вопросы текстологии».
Риторика, однако, риторикой, а жизнь жизнью.
В марте 1953‐го создано Министерство культуры и объявлена амнистия, по которой освободили миллион двести тысяч человек.
В апреле все цены в СССР снижены в среднем на десять процентов, в страну начал течь импорт по договорам c зарубежными странами, в разряд признанных классиков возвращен убитый, а затем причисленный к агентам империализма Михоэлс, запрещены недозволенные методы следствия, самые зловещие палачи отставлены от дел, выпущены из-под стражи врачи-отравители те, естественно, что остались в живых.
А первомайский праздник «Литературная газета» вдруг ни с того ни с сего встретила не барабанными виршами, как обычно, а огромной подборкой стихов о любви И дальше, дальше уже скрыто обсуждаются вопросы о вступлении советских писателей в Международный ПЕН-клуб и о том, кого из них выдвинуть на Нобелевскую премию
Была вчера жена Бонди так и пышет новостями о «новых порядках», записывает в дневник Корней Чуковский. «Кремль будет открыт для всей публики», «сталинские премии отменяются», «займа не будет», «колхозникам будут даны облегчения» и т. д., и т. д., и т. д. «Союз писателей будет упразднен», «Фадеев смещен», «штат милиции сокращен чуть не впятеро» и т. д., и т. д., и т. д. Все, чего хочется обывателям они выдают за программу правительства1.
Вопрос: была ли такая программа у правительства?
Ответ: да, безусловно. Вернее же сказать, было сразу несколько программ, частью конфликтовавших друг с другом, а частью, причем большей частью, консенсусно погашавших, как бы аннигилировавших друг друга.
На стороне зла станем говорить почти исключительно о литературе оказались, как это им и положено, идеологи Поспелов, Суслов И аппарат, конечно, чиновники рангом поменьше как непосредственно в Союзе советских писателей, так и в ЦК, где их живым воплощением служил Дмитрий Алексеевич Поликарпов, в должности заведующего Отделом культуры на протяжении почти всей оттепельной эпохи присматривавший за товарищами сочинителями.
Но, известно же, писателями руководить, что котят пасти: если не разбегаются, то вольничают.
Тем более что в первый постпохоронный год писателям почудилось, будто и у них появилась надежда и опора первый по счету министр культуры СССР Пантелеймон Кондратьевич Пономаренко.
Теперь имя этого вождя партизанской войны в Белоруссии, с должности министра заготовок неожиданно для себя переброшенного на театр, кино, музыку и да, да! на литературу, позабыто.
А зря. Вот три записи в дневнике Корнея Чуковского, самого авторитетного летописца первых оттепельных лет.
Первая, датированная 1 мая 1953 года: Катаев
с большим уважением отзывается о министре культуры Пономаренко. Я как-то ездил с ним в Белоруссию в одной машине и он мне сказал: «Какая чудесная вещь у П<у>шк<ина> Кирджали». А я не помнил. Беру П<у>шк<ина>, действительно чудо Он спас в 1937 году от арестов Янку Купалу, Якуба Коласа и других. Очень тонкий, умный человек2.
Вторая, уже 5 декабря:
Был с Фединым у Пономаренко. Он больше часу излагал нам свою программу очень простодушно либеральничая. «Игорь Моисеев пригласил меня принять его новую постановку. Я ему: Вы меня кровно обидели. Чем? Какой же я приемщик?! Вы мастер, художник ваш труд подлежит свободной критике зрителей и никакие приемщики здесь не нужны Я Кедрову и Тарасовой прямо сказал: отныне ваши спектакли освобождены от контроля чиновников. А Шапорин я Шапорину не передал тех отрицательных отзывов, которые слышал от влиятельных правительственных лиц (Берия был почему-то против этого спектакля), я сказал ему только хорошие отзывы, нужно же ободрить человека Иначе нельзя Ведь художник, человек впечатлительный» и т. д., и т. д., и т. д. Мы поблагодарили его за то, что он принял нас. «Помилуйте, в этом и заключается моя служба» и т. д.3
И шаг назад, третья запись от 20 октября:
Был у Федина. Говорит, что в литературе опять наступила весна. Во-первых, Эренбург напечатал в «Знамени» статью, где хвалит чуть не Андре Жида (впрочем, насчет Жида я, м. б., и вру, но за Кнута Гамсуна ручаюсь. И конечно: Пикассо, Матисс). Во-вторых, Ахматовой будут печатать целый томик потребовал Сурков (целую книгу ее старых и новых стихов), в-третьих, Боря Пастернак кричал мне из‐за забора <>: «Начинается новая эра, хотят издавать меня!»4
Разумеется, это начальственное либеральничанье тут же погашалось бдительным аппаратом: этого, как только дело доходит до конкретики, нельзя, и этого тоже нельзя. Разумеется, и реформаторы во власти были отнюдь не простодушны. Но писателей, но деятелей культуры чуть помани вольностью, и они тут же распоясываются.
Художники попробовали проводить «выставки без жюри», то есть без предварительных отборочных комиссий, накладывающих вето на все не соцреалистическое. Музыканты возмечтали о зарубежных гастролях. А писателям пришла в голову идея кооперативных изданий.
Ведь что у нас было к тому времени? Единый Союз советских писателей. Считаное число издательств, выпускающих поэзию и прозу. И всего пять литературных журналов три в Москве («Новый мир», «Знамя» и «Октябрь»), один в Ленинграде («Звезда») и один в Новосибирске («Сибирские огни»).
Где печататься? Где пробивать свои произведения сквозь непреклонный Главлит и всевидящие инстанции?
Причем и то надо принять во внимание, что вплоть до зимы 1953/54 года никакой сколько-нибудь заметной смысловой и эстетической разницы между журналами не просматривалось. Лед тронулся только в декабре, когда А. Твардовский напечатал в «Новом мире» статью Владимира Померанцева «Об искренности в литературе», а затем едва не единым залпом статьи Михаила Лифшица о дневниках Мариэтты Шагинян, Марка Щеглова о «Русском лесе» Леонида Леонова, «Люди колхозной деревни в жизни и литературе» Федора Абрамова.
Конечно, реакция идеологов и аппарата не заставила себя ждать: Пономаренко уже в феврале 1954 года отправили поднимать целинные и залежные земли, а литературу навсегда вывели из подчинения Министерству культуры. Затем в марте Борис Полевой отправил в ЦК КПСС докладную записку «о том, что у ряда писателей, критиков, в том числе и у коммунистов, появилось странное и совершенно превратное мнение о своеобразной перенастройке в нашей политике в области идеологии и о якобы совершающемся в нашей литературе этаком нэпе». И что главное «внутри страны, в писательских организациях Москвы и Ленинграда, вокруг этих статей <Полевой называет их совершенно похабными> начинает группироваться отсталая часть писателей»5.