— А вы, выходит, его лично знаете? — Мари посмотрела на него пристально.
— Доводилось встречаться, — уклончиво ответил пациент. — Я ведь тоже воевал… ну, вы слышали. А он был командующим. И жену его я знал, когда она еще в армии служила. Я одно время у нее под началом был. Очень недолго, правда.
— По-моему, совершенно бесцветная женщина, — пожала плечами Мари. — Ну да ладно… — Она сняла халат, ловко бросила его так, что он сам собой повис на крючке. — Надо…
Тут дверь резко распахнулась, и в кабинет ворвался здоровенный белоснежный пес.
— Квач [1] ! — крикнула Мари. — Кто тебя… Не смей!
Но было поздно. Мохнатый снаряд на полном ходу, тяжело дыша и виляя высунутым из пасти розовым языком, рванул к хозяйке, не обращая ни малейшего внимания на стеклянный столик на колесах, на котором лежали иглы и стояли какие-то пузырьки. Пес так и пронесся, перескочив его… задел задней лапой, естественно. Столик покатился, отчаянно взвизгнув колесиками по деревянному полу, и стукнулся углом об стену. Сам угол не пострадал, так как был обделан металлом, но вот стекло дзинькнуло, треснуло, верхняя полочка развалилась на две половинки, и упала на нижнюю, разбивая и роняя на пол все, что лежало на обеих. А незадачливый доктор Мари Варди уже сидела на полу, и собака тщательно вылизывала ей лицо.
— Да уйди ты, зверюга! — неискренне ругалась Мари. — Ох ты, горюшко мое… Ну и что я теперь должна делать?! Ты хоть понимаешь, собака ты эдакая, что я теперь его вовек не починю?! Или изрежусь вся?! Или ты его лапами будешь чинить своими когтистыми, а?!
Пока Мари произносила свой экспрессивный монолог, схватив пса за ошейник, ее пациент встал, подошел к столику, посмотрел на него, склонив голову.
— Отойдите, еще поранитесь об стекло! — крикнула с пола Мари. — Квач, да отлезь, скотина!
— Вот поэтому я больше люблю кошек, — заметил гость.
— Да я тоже люблю кошек, собак терпеть не могу, просто они ко мне липнут… а этому я лапу вылечила, когда он щенком был, он и не отлипает…
— Совсем как мой брат, — пациент хлопнул в ладоши, и прежде чем Мари успела удивленно спросить, от кого его брат не отлипает, продолжил. — Он тоже собак терпеть не может, а они его в покое не оставляют.
— Я же сказала, отойдите! — крикнула Мари. Однако пациент уже приложил ладони к разломанному столику… Из-за плеч у него полыхнуло синим.
— Пожалуйста, — гость отошел в сторону. Столик оказался совершенно целым.
Пес удивленно стих, уставившись на это чудо. Впервые последствия его жизнерадостности были ликвидированы столь быстро.
— Так вы… — Мари моргнула. — Алхимик?
Он кивнул.
— Без алхимического круга?! Разве так можно?
— Некоторые могут, — сдержанно произнес пациент и потянулся к переносице, чтобы поправить очки… не нашел, и слегка смущенно спрятал руки за спину.
— Так почему же вы не использовали это два часа назад?!
— Чтобы меня разорвали на куски голыми руками, прежде чем я успел бы сделать хоть что-то?.. Мари, вы же должны понимать, в каком настроении была толпа. Даже если не разорвали бы, работать нормально с ними я бы потом точно не смог.
Мари медленно кивнула. Что-что, а это-то она понимала отлично.
Мари Варди в тот день устала еще с утра. Пришлось везти в больницу Виктора Шульца, которому внезапно схватило сердце. Вот уже два года Мари воевала со стариком, чтобы он пил лекарства и делал зарядку по утрам, а пенсионер по-прежнему курил, как паровоз и бочками пил пиво в деревенском кабаке. Ну и результат… Больше всего это портило Мари настроение оттого, что ведь это можно было бы и предотвратить. В таких случаях она всегда казалась самой себе неискренней, ненужной, неловкой и не умелой: не сумела, не убедила, не спасла…
На это потратилось все утро, и когда она, пыльная, усталая и грязная, вернулась в деревню, оказалось, что ее отсутствием недовольны мамаши Маринбурга, все вместе и каждая в отдельности. Оказывается, ей надо было неотлучно дежурить при клинике, на случай если с кем-то из их ненаглядных чад «в эти тяжелые времена» что-то случится. Выяснилось, что Мари такая бесчувственная, потому что у нее нет детей (матроны Маринбурга с самого ее приезда пытались сплавить ее за слесаря Майера — молодой, работящий и не пьет, самая пара для новенькой врачихи). Мари едва не нагрубила им. То есть не им, а одной, самой горластой. Но все-таки сдержалась. Нагрубишь — еще хуже будет.
Слава богу, пациентов у нее сейчас, в середине лета, практически не было. Ну так, зашли один или два привычных старика, не столько чтобы она их посмотрела, сколько чтобы она с ними поболтала. У них же это одно развлечение… Мари всех принимала и всех выслушивала. В пять часов она закрыла дверь медпункта и пошла на вторую половину дома, где жила сама. Взяла Квача и повела его на долгую прогулку в луга. Та же деревенская «общественность» в свое время подняла вой, чтобы она не пускала его без поводка на городские улицы: здешних мелких шавок он, видите ли, своим характером до икоты доводит. Ну, уж за околицей-то Мари спустила его с поводка и душу они отвели. За Мари увязались Курт, внук мельника (отец его погиб на Северной, мать умерла от болезни) и Альберт, сын участкового Вебера, — два ее самых близких здесь приятеля среди ребятни (или не столько ее, сколько Квача, как Мари подозревала). Они сейчас ходили как в воду опущенные, потому что пропала Грета, с которой оба мальчика сильно дружили, но прогулка с «докторским псом» — это было святое.
А когда они все втроем волокли упирающегося (больше в шутку, если бы уперся по-настоящему — небось всех бы троих за собой утащил) Квача назад в «медицинский садик», где он жил в огромной конуре, они еще издалека услышали крик и ор, который раздавался… да, где-то около домика участкового.
— Что это там делается? — удивилась Мари. — Альберт, у тебя глаза зорче, сбегай, погляди.
— У него зорче, а я бегаю быстрее! Я погляжу! — крикнул Курт уже на бегу. Альберт сорвался следом: «Эй! Меня попросили!»
Не успела Мари пройти и двух заборов (Квач как раз решил, что самое время поупрямиться), мальчишки вернулись. Точнее, вернулся один Альберт.
— Тетя Марихен! Тетя Марихен! — так ее прозвали дети в деревне, на местном диалекте это было такое уменьшительно-ласкательное. — Там… там такое! Там старостиха башмачок анитин нашла, а из башмачка нога торчит! А еще они все пошли Хромого Ганса бить! А папа их пытается удержать, а они не слушают! Тетя Марихен! Я должен бежать! Курт уже побежал к Хромому Гансу, предупредить его! Они же его убьют!
— Я с тобой, — Мари приняла решение быстро. — И Квач с нами. Знаешь короткий путь?
— Знаю, — Альберт от волнения совсем покраснел. — Только… — он с сомнением поглядел на Мари. — Вы за мной не угонитесь… Там холмы… а вы — тетенька…
— Да уж, не девочка, — фыркнула Мари. — Еще одно слово — и я тебя поймаю и выдеру как сидорову козу. Женщинам о возрасте не говорят, заруби себе на носу!
Мари действительно поспела, да не как-нибудь, а вполне удовлетворительно. По дороге Альберт рассказал ей все: как Анитина мама подняла шум, как и вообще вела себя как безумная, только что в пыли не валялась (а волосы на себе рвала!), как мужики все-все собрались, взяли вилы (а Куртов дед даже ружье взял) и пошли к Хромому Гансу. Убивать. Им-то ведь не докажешь, что если человек не хочет жить с себе подобными, то еще не значит, что он не виноват во всех смертных грехах. Даже в животном мире отшельничество случается.
— Отец им кричал: «Успокойтесь, успокойтесь! Нужны доказательства!» А они ему: «Какие тебе еще доказательства?! С детской костью в зубах Хромого Пидора поймать?!» — тут Альберт зажал рот. — Ой… извините, теть Марихен. Это не я, это они так говорили!
— Да уж не боись, знаю я эти слова, — усмехнулась Мари. Ее дыхание на бегу оставалось ровным. — И в твоем возрасте, думаю, побольше знала. Просто говорить их не надо. Только если уж совсем никак.