Катрина охнула:
Нет головы?
Ни головы, ни рук.
Раздался какой-то звук, как от шлепка, и голос Катрины зазвучал приглушенно. Должно быть, она зажала ладонью рот.
Как у Бендикса.
Я окаменела.
Как у Бендикса? Как у моего отца? В каком смысле? Как может человек, умерший от лихорадки, лишиться головы и рук?
Это был Кристоффель ван ден Берг, Катрина, сказал Бром.
Ома заплакала, и я услышала шорох одежды. Значит, Бром обнял ее.
Ох, бедная его мать. Бедная, бедная его мать, повторяла Катрина снова и снова.
Мне стало немного жаль, что я недавно была так груба с ней. Знала ведь, как ей тяжело. Каждый раз, когда смотрела на меня, она видела своего потерянного сына и свою неспособность сделать из меня юную леди, которой, по ее мнению, я должна быть. Надо бы быть к ней добрее, подумала я, но это так трудно, ведь то, чего она хочет для меня, и то, чего я сама для себя хочу, вещи абсолютно разные.
Я аккуратно притворила дверь, чтобы Катрина и Бром ничего не заметили, и на цыпочках двинулась по коридору. Лотти кухарка и Элиза, одна из ее помощниц, сидели за длинным рабочим столом, чистя картошку к ужину. Рядом остывали два круглых золотистых хлеба. Когда я вошла, Лотти подняла взгляд.
О, мастер Бен! Чем могу помочь? воскликнула она.
Лотти обращалась ко мне как к мальчику потому, что я просила ее об этом, и потому, что была моим другом.
Опа прислал меня за хлебом с маслом он сказал, что от вчерашней буханки еще остался кусок.
Ну, положим, мы с Элизой только что с этим куском покончили, улыбнулась Лотти, но, если хочешь, можешь взять ломтик сегодняшнего. Он еще теплый, только что из печи.
Да, пожалуйста.
Даже если бы Лотти и Элиза не доели вчерашний хлеб, кухарка все равно дала бы мне свежего. Как я уже говорила, Лотти была моим другом и наперсницей и хлопотала надо мной, как утка над своим утенком.
Займись картошкой, Элиза, сказала Лотти и встала, чтобы взять нож и масло.
Элиза с кислой миной недовольно покосилась на меня. Она не была моим другом и наперсницей. В сущности, Элиза, как и большинство слуг, меня недолюбливала и мной возмущалась, видя во мне источник лишней работы, как те судомойки, которым пришлось посреди дня таскать по лестнице воду для моей ванны, а сейчас вот Элизе, похоже, придется самой дочищать картошку, пока Лотти обихаживает меня.
Что ж, так и оказалось, поскольку следующие четверть часа Лотти мазала мне хлеб маслом, наливала чай, а потом сидела и болтала со мной вместо того, чтобы скоблить бурые клубни. Элиза изо всех сил пыталась прожечь во мне дыры яростным взглядом, но я оставалась непроницаемой. В любом случае главная кухарка тут была Лотти, и она не обязана чистить картошку, если не хочет. Она имела полное право перепоручить эту задачу помощнице.
Я тоже старалась старалась выглядеть бодрой и жизнерадостной ради Лотти, но разум мой бурлил и кипел. Катрина сказала, что мой отец умер так же, как умер Кристоффель. Было совершенно очевидно: это означало, что мой отец умер вовсе не от лихорадки, но почему же никто и никогда не говорил мне об этом? В Лощине почти невозможно было сохранить что-нибудь в тайне. И если мой отец погиб так страшно и больше десяти лет назад, то почему появилась новая жертва? Значит, в тот раз преступника не поймали?
Конечно не поймали, дурочка. Если бы поймали, об этом знали бы все, и вместо того, чтобы при виде Кристоффеля рассуждать о Всаднике, мужчины говорили бы о моем отце и о том, кто убил его. Если только это и вправду не сделал Всадник.
Наконец Лотти встала и засуетилась, готовясь к ужину, а я умыкнула из кладовки яблоко (по-прежнему игнорируя жгучее негодование Элизы) и выскользнула через заднюю дверь.
Наш огород раскинулся всего в нескольких шагах от дома. Время летних овощей вышло, только зеленые травы еще покачивались, приветливо кивая мне.
За огородом простирались обширные поля ван Тасселя ныне ван Брунта. Пшеницу уже убрали, превратив золотистое покрывало в грубые обезглавленные стебли. Вскоре и сено будет собрано и продано тем, кто держал скотину, как корм на зиму.
За пшеничными полями располагался большой зеленый участок для овец. Несколько лет назад Бром решил, что ему хочется стать еще и овцеводом. Катрина сочла его идею абсурдной, но Бром настоял, и они завели небольшое стадо.
Опа практически нянчился с этими овцами. Катрина неодобрительно говорила, что с овцами он обращается лучше, чем с большинством людей. В ответ на обвинение Бром заявил, что его метод позволит вывести превосходных овец и, как всегда, одержал победу. Шерсть его о`вцы давали исключительную, не говоря уж о мясе. Вскоре он вытеснил с рынка всех прочих овцеводов никто больше не желал покупать их жилистую баранину.
Людей такое поведение обычно возмущает, но добродушному Брому вскоре все простили. Он помог нескольким оставшимся не у дел овцеводам освоить другие профессии, ссудив их деньгами, чтобы они могли начать новое дело. Конечно, все деньги вернулись к нему с процентами, так что мошна ван Брунтов становилась все толще и толще. Но мало кто ставил Брому в заслугу именно ум. Вообще-то большинство обитателей Лощины считали Брома тупицей, которому повезло в браке, однако проницательностью мой опа не уступал никому.
Я зашагала к овечьему загону, крутя в руке прихваченное яблоко и терзаясь думами о Кристоффеле. Непонятные слова Катрины «как Бендикс» открывали несколько весьма тревожных возможностей. Мозг мой работал в шести направлениях разом.
Катрина и Бром всегда говорили мне, что мои родители умерли от лихорадки. Если это неправда, думала я, если Бендикс был убит, как Кристоффель, то что насчет моей матери? Она-то действительно умерла от лихорадки? И знает ли еще кто-нибудь о том, что на самом деле случилось с моим отцом, или эта тайна известна лишь Катрине и Брому?
Бендикс умер больше десяти лет назад. Значит ли это, что Всадник без головы забрал его голову и руки, как у Кристоффеля? Или это среди людей Лощины скрывается убийца убийца, здоровающийся с соседями, торгующий овощами, сидящий плечом к плечу с другими в таверне?
Я шла и размышляла, почти не замечая творившегося вокруг, и уже почти дошла до загона, когда увидела, что овцы толпятся у самой изгороди. При моем приближении они не отодвинулись, не заблеяли. Они так и стояли, тесно прижавшись к друг к другу и являя собой единую дрожащую массу.
Может, где-то рядом волк или лиса?
Солнце садилось с моего возвращения домой прошло куда больше времени, чем я полагала, и его предзакатное сияние не давало толком что-либо разглядеть. Впрочем, мне показалось, что в дальнем конце луга, у редких деревьев, отделяющих земли ван Брунтов от соседней фермы, темнеет какой-то приземистый силуэт.
Я прищурилась, не уверенная, действительно ли вижу там какое-то животное или просто лучи слепят мне глаза.
Темный силуэт словно бы развернулся нет, разогнулся, мягко и плавно, и я удивилась: разве животное может стоять как человек?
И тут у меня перехватило дыхание, ведь на миг мне показалось, будто я увидела глаза, устремленные на меня, глаза, которых просто не могло быть, поскольку ни у одного человека не бывает подобных глаз: горящих, влекущих, таких, что вцепляются в душу и тащат, тащат ее, вытягивая через рот.
Начав задыхаться, я резко отвернулась. Застывшие пальцы выронили яблоко. Крепко зажмурившись, я принялась шепотом повторять, снова и снова:
Там ничего нет. Это только твое воображение. Там ничего нет. Это только твое воображение.
Через пару минут ледяной страх сменился смущением. А вдруг кто-нибудь меня сейчас увидит? Вдруг Бром обнаружит, что я веду себя, точно глупый маленький ребенок, придумавший себе буку?