Когда-то я принадлежал к обычному среднему классу. Мне хватало на жизнь, но я мечтал о великом. Я изобрёл великое, но требовались средства, чтобы это создать. Мистер Фаулер, сколько раз ваш банк посылал меня к чёрту?
Вильямсон усмехнулся, как и банкир Фаулер. Оба знали, что Грегор обратился в банк лишь раз дал взятку. Фаулер взамен выбил для него ссуду на постройку первого парового двигателя и машину к нему. Но история для газет получилась красивей.
Когда я показал прототип парового двигателя, мой приятель Милсворд счёл меня сумасшедшим. Саймон Милсворд закатил глаза, вот и его очередь. Однако он сел со мной в странное устройство, чтобы испытать агрегат. Поистине смелый поступок, я считаю. Не каждый решиться испытывать изобретения сумасшедшего. Сейчас все мы сидим в таких устройствах и зовём их паромобилями.
Вильямсон снова сделал драматичную паузу как актёр, безраздельно завладевший умами зала.
Я хочу сказать, господа, что этот город создала смелость. Не будь у человека отваги на невозможное, а порой и на абсурднейшее, заваляйся подобные чертежи в пыльном столе неуверенного в себе изобретателя, Гласстон не был бы сейчас городом прогресса.
Да, это он, Вильямсон, сотворил Гласстон. Превратил захолустное поселение в прогрессивный город, тонущий ныне в инвестициях и прибыли от туристов. Его, Вильямсона, богатство теперь превышает состояние любого из парламентариев. Он «торговый принц», и высший политический орган страны вот-вот с поклоном распахнёт перед ним двери.
Господа, Вильямсон набрал воздуха для помпезного финала речи. Я имею смелость пригласить вас всех в мой новый цех и
Последние слова потонули в оглушительном взрыве. От его эха задребезжали стёкла. Вдалеке на месте нового цеха Вильямсона поднялся дымный гриб и слился с общим смогом промышленного района. Оранжевое зарево охватило дымные облака, а с улицы тотчас послышались сирены пожарных машин.
Разноцветные глаза внимательно смотрели в окно.
* * *
Два дня спустя
«Происшествие на фабрике Вильямсона»! «Чудом никто не пострадал»! «Ваши изобретения опасны, мистер Вильямсон?»
Мальчишки-газетчики выкрикивали заголовки на всех улицах. Чем сенсационней звучало, тем больше газет раскупали прохожие. Клаксоны паромобилей гудели зачитавшимся посреди дороги горожанам. Пассажиры в ожидании паробусов ныряли взглядами в раскрытые страницы. Во всех клубах и пабах шло бурное обсуждение последних новостей.
Вильямсон смял газету и швырнул её в пустой камин. С первой полосы вместо нового цеха на Грегора смотрело изображение развалин и насмехалось над ним. Рядом красовался его портрет, а также напечатанный текст речи вместе с завершением на «оглушительном взрыве, но вовсе не аплодисментов» и «мёртвой как на кладбище тишине» в конце.
Чёртов Стонбай! ругался Вильямсон на стены своего дома.
Он был уверен, что Стонбай не поленился лично придумать все заголовки. Мстит ему за холодность на приёме и укол на церемонии.
Получил-таки свою сенсацию! снова воскликнул в сердцах Вильямсон.
«Ваши изобретения опасны, мистер Вильямсон?» донеслось с улицы, и Грегор сердито захлопнул оконную створку и сжал руки в кулаки.
Люди превозносили его, пока всё шло идеально, но одно происшествие, одна ошибка и они готовы его растерзать как свора голодных собак. Причём капиталисты могли не уступать в этом жадным до сенсаций журналистам.
Это не была ошибка, бормотал Вильямсон. Это не была ошибка.
Отец.
Инес вошла в комнату в светлом домашнем платье и мягких туфлях. Её локоны были слегка влажными после утреннего обтирания. Маленькая белая ладонь накрыла кулак Вильямсона
Отец, прошу вас. Поберегите своё здоровье.
Это не ошибка! продолжал распаляться Вильямсон с красным от гнева лицом. Это саботаж!
Отец, давайте дождёмся результатов расследования.
Вильямсон на это только вскинул руки.
Толку от этих бобби2! Констебль мне прямо заявил, что у меня взорвалось «что-то опасное»! Тупица! Что они понимают в технологиях? Там не могло ничего взорваться! Чертежи идеальны! Это подрыв! Саботаж!
Инес усадила отца на диван и разожгла камин из той самой газеты. В доме было паровое отопление, но иногда Вильямсону доставляли радость напоминания о старых временах свечного света, тёплого очага и лошадиные экипажи. Но он никогда не признается в этом на публику. Перед людьми Вильямсон подтрунивал над «древними» аристократами и продвигал позиции капиталистов во всех сферах жизни. Он стал для людей воплощением прогресса и изо всех сил держал этот образ.
Отец, тебе нельзя много волноваться. Ты уже не так молод, напомнила Инес мягко, как каждая приличная и заботливая дочь.
Я перестану волноваться, когда наше наследие надёжно пустит корни в этом городе.
Да куда уж надёжней. Стоит только в окно взглянуть, и всё напоминает о вас.
Вильямсон на это пренебрежительно махнул рукой:
А, эти стервятники только и ждут моего промаха. Они ездят на моих паромобилях, читают при моём свете, греются от моих паровых котлов, сверяют время по часам из моих деталей, дарят детям мои механические игрушки, но мечтают столкнуть меня в бездну и самим занять пьедестал прогресса. Это был подрыв! Вильямсон убеждённо ударил кулаком по ладони.
Если это было преступление, то его должны расследовать, кивнула Инес.
Бобби бесполезны. Они тупы как пробки от бутылок, когда дело касается технологий.
Тогда обратитесь к тому, кто знает в них толк. Я слышала, мистер Эдельхейт
Что? Этот хлыщ?! Он смотрел на пожар в моём цехе как на красивый закат. Эти его дьявольские глаза
Отец, терпеливо заметила Инес. Я разузнала о нём. Он действительно известный детектив, хоть и не официально. Он раскрывал громкие дела, о нём писали в газетах. В Пентовере даже песню про него сложили. Вдруг он поможет?
Где это ты всё разузнала? нахмурился Вильямсон. Ини, ни во что не вмешивайся. Твой долг дать нашей семье наследника. Когда закончится твой траур, я найду тебе приличного мужа. А пока
Вильямсон встал с шёлковых подушек и поправил накрахмаленный воротник рубашки. Он снова был тем джентльменом, которого привык видеть Гласстон полным достоинства и уверенным в себе.
Вот что мы сделаем. Этот Эдельхейт сам явится ко мне с просьбой расследовать дело. Раз у него такой аппетит на загадки, как он говорит, он не упустит своего. И когда он попросит, я скажу ему: «Отказываюсь!» Посмотрим, что он тогда сделает.
Вильямсон сбросил с себя домашний халат и засобирался.
Отец, куда вы?
Ловить двух зайцев одним капканом.
* * *
Гласстон проносился за окном паромобиля. Ритм его жизни бился подобно взволнованному сердцу. Любой, кто приезжал сюда, был вынужден ускорять ход: быстрее идти, быстрее оглядываться по сторонам, быстрее перебегать дорогу. Но для местных жителей такая суета стала привычна, и они куда чаще иностранцев смотрели на часы.
Вильямсон заглянул в свои и постучал тростью по стеклу впереди. Водитель заворочал рычагами и, замедляя ход, прижался к обочине. Затем поспешил выйти и открыть дверь пассажиру. Вильямсон вышел и поднял голову к массивному каменному зданию. Из приоткрытых окон слышался стук печатных станков и щёлканье перебираемых клавиш. Огромные буквы на фасаде гласили «Стонбай».
Когда-то эту фамилию можно было увидеть разве что в «подвале» мелкой газетёнки. Теперь её носитель заседал в богато обставленном кабинете за столом из чёрного дерева, а дым дорогих сигар витал в воздухе вместе с ароматом кофе.
Когда Грегор вошёл, Стонбай заседал на обычном месте и читал свой утренний «шедевр». Несмотря на неспокойную работу, годы пощадили Стонбая, и он сохранил юношеский пыл и журналистский нюх. Хотя, возможно, он черпал вдохновение в авантюристских романах, один из которых как раз лежал на столе с закладкой.