— Вот ещё выдумала — малую в лес гонять. Государево дело неспешное, поговорим и на обратном пути. Ты, лучше скажи, самовар скоро готов будет? А то нам в дорогу пора.
Напившись чаю, Кушицин и Стенгартен загрузились в коляску и покинули деревню, жители которой так и не поняли, зачем приезжало начальство.
Уже за околицей Стенгартен, политично молчавший во время разговоров следователя, спросил:
— Зачем нам в Пушнино ехать?
— Нам туда и не надо. Нам надо в Грязнуху. Я Пушнино так просто назвал, а хозяйка в ответ разболтала, где её суженый прячется. Вот мы туда нагрянем, возьмём его тёпленьким и поглядим, что за кулижки он выкашивает.
Кушицин согнутым пальцем, словно в дверь стучал, поторкал в спину вознице:
— Ты, любезный, знаешь, где тут дорога на Грязнуху?
Возницей у чиновников был отставной солдат из инвалидной команды, взятый ушлым следователем за отличное знание окрестных троп и дорог.
— Я, ваше благородие, — отвечал инвалид, — тут каждую стёжку знаю. Мы на Грязнухе, лет семь тому, браконьеров ловили.
— И как, поймали?
— Не… там сами лесные обходчики браконьерили, где их поймать! Только комаров зря кормили.
— Тем русский народ и живёт, — нравоучительно произнёс Кушицин. — Сам от себя стережёт, сам у себя ворует. Хищничество у нас пышным цветом цветёт, а я с этого цвета только пыльцу сбиваю. Но эту семейку я на чистую воду выведу, да и всю деревню потрясу. Тоже нашли прибыльное дело — яйцами торговать. В России в каждом селе куры кудахчут — много не наторгуешь.
— Вам виднее, — эхом откликнулся Стенгартен, — но и золота в здешних краях тоже нет.
— Вот и посмотрим, кто из нас лучше видит, — согласился Кушицин. — А пока, давай, свернём с тропы и обождём часок. Может, что интересное случится.
К тому времени коляска свернула с езженой дороги на Пушнино и, не жалея рессор, тряслась по тропе, которая, как обещал инвалид, выводила к Грязнухе.
Возница завернул лошадь и поставил коляску за разросшимся кустом брединника, что всё плотнее обступал тропу.
Ждать пришлось меньше часа. Среди зарослей замелькал выцветший сарафан, и на тропе показалась Маруська. Кушицин тигром выпрыгнул из засады и ухватил девчонку за руку.
— Чего ж ты, малая, в лес одна намылилась?
— Дядька, пусти! — Маруся пыталась вырваться, но силёнок против сыщика у неё не хватало.
— Я тебе не дядька, а ваше благородие, господин следователь. Ещё раз попробуешь дядькой назвать, я тебе по-родственному таких шелепов пропишу, до самой свадьбы сесть не сможешь. Теперь живо отвечай: тебя мать послала?
— Ну…
— Что велела передать?
— Что начальство приехало, к ответу требует. Чтобы все дела бросал и в деревню вертался.
— Правильно говоришь. А то, смотри, врать мне нельзя, я на это дело ужас, какой строгий. Теперь полезай в коляску, будешь дорогу показывать. Вместе поедем твоему батьке привет передавать. Да не вздумай шуметь, а пуще того — бежать. Видишь, у меня пистолет о двух стволах: в одном пуля золотая, в другом — серебряная. Они тебя где угодно достанут.
В экипаж Маруська полезла, ни жива, ни мертва.
Коляска, то постукивая колёсами о сосновые корни, то увязая едва не по ступицы, тащилась в глубину Грязнухи. Маруська и отставной солдат сходились, что там есть ручей, и по мокривинам вдоль берега можно накосить болотных трав.
— Ручей — это хорошо!.. — протянул Кушицин, имея в виду вовсе не косьбу у чёрта на куличиках.
Заросли ольхи, как оплёванные белой пеной, в которой копошатся чьи-то личинки, липкая паутина, высокая до плеча, жирная трава, которая ни на сено доброе не годится, ни в иную работу, но всё равно ложится под крестьянскую косу: в весенний недокорм скотина всё съест.
— Приехали, — сказала Маруся. — Тут у бати балаган поставлен.
Пара невысоких бугров в самом сердце Грязнухи. Когда-то их покрывал строевой лес, сведённый браконьерами-обходчиками. Теперь на пустоши торчит жердяной шалаш, крытый прошлогодним сеном, перед ним остывшее кострище. Низинка за буграми выкошена, там сгребают траву трое: один совсем мальчишка, другой — парень постарше, и молодая женщина в платке по-бабьи, не иначе жена старшего сына, чья богатая свадьба привлекла внимание следователя. Досушивать скошенное придётся на буграх, в низине под ногами чавкает мокреть, и очумело кружат охочие до крови слепни.
Но не эта мирная картина привлекла внимание сыщика. Чуть в стороне у подножия бугра бил родник, и ручеёк от него падал в речку Грязнуху. Там по колени в ледяной воде стоял глава преступной семьи, и не было ни малейшего сомнения, чем он занят. Лопата, лоток, кубышка, куда ссыпаются промытые шлихи. Какие ещё нужны доказательства противозаконной золотодобычи?
— Стоять! — закричал Кушицин и, размахивая пистолетом, помчался к старателю. — Ни с места, стрелять буду!
Бежать преступник не пробовал. Стоял, разиня рот и опустив руки.
— Попался! — гремел Кушицин. — Чем ты тут занимаешься?
— Дык, я ничего… — смутно оправдывался Микифор. — Так, от скуки балуюсь.
— Старательский билет у тебя выписан? Налог в казну уплачен? Добытое кому сдаёшь?
— Я ничего…
— Ты ничего? А кто тогда чего? Ну-ка, что у тебя в кубышке?
Кушицин поднял кубышку, открыл. Та на три четверти была полна крупным жёлтым песком.
— Ого! Да тут не знаю, на сколько тысяч золота намыто! А он из себя смирняя корчит. Фёдор Иванович, поглянь только! Ты говорил, тут золота нет, а у него — вон сколько!
Стенгартен подошёл, глянул через плечо, затем, поджав губы, взвесил кубышку на руке.
— Какое же это золото? Этакая прорва золота пуда два весить должна, а это какой-то легковес. Не иначе — халькопирит. Его ещё лягушачьим золотом называют или цыганским. Я сейчас проверю, у меня всё потребное с собой.
Стенгартен вынес из коляски саквояж, разложил его прямо на берегу, принялся вынимать склянки, пузырьки и прочие штуки, понятные лишь аптекарям и химикам. На часовое стекло пустил каплю ртути, сверху кинул щепоть кристаллов из кубышки.
— Ну, что я говорил? Это вещество ртутью не смачивается, а золото, будь его здесь хоть немного, немедля бы образовало амальгаму. Теперь попытаем царской водкой. Золото даст нам бурый газ, а раствор окрасится в зелёный цвет, в основном из-за примесей меди. А пирит и халькопирит выделит смесь сероводорода и сернистой кислоты, которые легко обнаружить по запаху. Готово… Кристаллы почернели и частично растворились, а запах — вот он, извольте понюхать.
Кушицин недоверчиво поднёс проборку к волосатым ноздрям.
— Яйцом тухлым шибает, — сообщил он.
— Сероводород и есть, — подтвердил Стенгартен. — Так что в этом сосуде находится пирит или халькопирит. Точнее можно установить в лаборатории. Но это никак не золото, а совершенно бросовый минерал. Его можно намыть в любой луже.
— Так что ты, сукин сын, мне голову морочишь? — взревел следователь, ухватив незадачливого старателя за грудки.
— Ваше высокопревосходительство! — взвыл Микифор, в ужасе награждая Кушицина званием, о каком тот и в бреду не мечтал, — я не морочил! Я вообще ничего не говорил!
— Значит так, — постановил Кушицин, с трудом успокаиваясь. — Песок этот жёлтый я конфискую, а тебя, Микифор, арестую и доставлю на съезжую. Смотри, как бы тебе не загреметь на каторгу, как фальшивому монетчику. И радуйся, что я лично видел, как твои отпрыски мирным делом занимались, а то бы и они с тобой вместе по этапу пошли.
После этого оставалось только валяться в ногах и просить пощады.
Уличённого неясно в чём Микифора загрузили в коляску. Марусе вместе с братьями и невесткой позволили ехать на отцовской телеге, и кортеж со следователями и подследственными отправился в обратный путь. Теперь в особо вязких местах инвалиду приходилось слезать с козел и вести лошадь в поводу. Зато Сергей Евлампиевич едва ли не всю дорогу допрашивал Микифора, доведя его до полного изнеможения:
— И кто тебя, Микифор, научил этому ремеслу?